Александр Воронов


Инстинкт самосохранения


Петухов умер.

Четверо могильщиков споро зарывали его на городском кладбище, и одновременно с этим двое других, незримые ни для кого живого, уже выкапывали гроб где-то там, в ином месте, трудно сказать, где. Некоторая неоднозначность их облика, неявность определяющих черт не позволяет называть их никак иначе, нежели Первый и Второй - несколько неоригинально, но тем не менее. На кладбище провожающие стягивали проволокой пластмассовые венки по периметру свежей могилы, а Первый с блокнотом в руке, не глядя в уже вскрытый ящик, равнодушно спросил:

- Фамилия?

- Петухов, - ответил Петухов, и Первый, все так же не глядя, скривился.

- Опять?! – взвыл стоявший поодаль Второй, яростным вертикальным движением двух рук вогнал лопату в землю, пнул в черенок, почти не попал, с трудом удержался на ногах, в бешенстве снова вырвал лопату и со звоном зашвырнул её куда-то, в нависшую вокруг тьму. – Я не вынесу этого, не вынесу, я тебе клянусь!!!

- И какова же причина смерти? – игнорируя коллегу, поинтересовался Первый у Петухова. Тот попытался сесть, вылезть из гроба, но Первый не дал:

- Лежите, не беспокойтесь. Чувствуйте себя, как дома.

- Причина? – без надобности переспросил Петухов и жалко хихикнул. – Да, в общем, если говорить прямо… Если кратко, то как-то, собственно, надоело жить…

- Кто бы мог подумать! – фыркнул Второй. – Значит, надоело жить, и ты к нам. А когда тебе надоест быть мёртвым, тогда ты куда?

- Резонный вопрос, - подтвердил Первый. – И задан в простой и доходчивой форме. Я позволю себе всего лишь несколько комментариев общего характера. Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что в основе существующего мироустройства, уж каким бы оно ни было, лежит инстинкт самосохранения, собственно, это даже несколько смахивает на трюизм. Всякая тварь в небесах, морях, на земле и под нею неуклонно стремится сохранить себя в облике, определённом для нею Матерью Природой. В траве сидит кузнечик, и кузнечиком в траве он всячески намерен пребывать далее. У него и в мыслях нет стать, скажем, огуречиком, несмотря на то, что внешнее сходство этих биологических объектов вошло в песни и поговорки. Точно так же лягушка - прожорливое брюшко - это самое брюшко набивает с единственной целью лягушкой и оставаться; прекрасен полет журавля в поднебесье, лягушка может быть согласна с этим эстетически, но добровольно жертвовать своею жизнью, чтобы стать частью этого полёта, она совершенно не намерена. Ту же самую неизменную картину мы видим, поднимаясь по биологической лестнице до человека включительно, и на каждой её ступени всякий сам себе дорог, и продолжать быть собою никому, как правило, не надоедает. Вы, похоже, редкое исключение и предпочли свернуть с путей человеческих по собственному почину. Это, разумеется, дело ваше. Точнее, было вашим на стадии осуществления. Но теперь вы мертвы, так неужели ж вы предполагаете, что вселенский закон, питающий ствол и крону мироздания, перестаёт действовать здесь, у корней, откуда всё растет и куда вас зарыли? Здесь, где каждый мертвец всеми силами своими стремится сохранить себя в облике, подаренном природою – в виде хладного, бесчувственного, не сознающего ни себя, ни окружающее трупа, вы пускаетесь балаболить, как только открылась крышка гроба. Вы начинаете здесь с того же, чем закончили там – с презрения к основам. Это ожидаемо, это естественно, характер, как говорится, в карман не спрячешь, норов – не кошка, не выскочит в окошко. Однако же здесь – не там, и если вы полагаете, что вам позволят – что МЫ вам позволим - бегать из живых в мертвые и обратно, как левая нога захочет, вы сильно заблуждаетесь в своих расчётах, можно сказать, заблудились совсем.

- Послушайте, - снова попытался сесть Петухов, и Первый снова легонько толкнул его ладонью обратно. – Я не понимаю…

- Он не понимает, - удовлетворенно подтвердил Второй. - Я тебе каждый раз говорю – у тебя слишком длинные монологи. И всё одна вода, никакой конкретики. Это что тебе, восемнадцатый век?

- О чем вы говорите, - жалобно спросил Петухов. - О воскресении? Это же какой-то абсурд…

- Это абсурд, - согласился Первый. – Еще бы нет. Это лягушачество, жертвующее собой ради принципов журавлизма. Когда наша общая родительница, любовно трудясь, рыхлит и разжижает вашу плоть, усердно гноит глаза и обнажает кости, когда она дарует вам способ существования, наиболее соответствующий текущим на вас планам, то презирать установления ее и присоединяться к сонму живых – это абсурд, как практический, так и нравственный. А плевать на мечты и чаяния ее, когда она, не спя ночей, раздувает в вас пламя жизни из ничтожного семени – это не абсурд? И самоубийство – абсурд, и воскресение – абсурд, но это не значит, что идея подобного абсурда не может быть выношена и воплощена кем-то, начисто лишённым…

- Да в конце-то концов, какое воскресение?! – не выдержав, заорал Второй. – Что ты с ним разглагольствуешь, какое воскресение? Предлагаю – рубим лопатой здесь, по ребрам, вдоль грудины, потом здесь – брюшную полость, по полведра червей, пусть попробует, воскреснет, а я погляжу!

- Это само собой, - ответил Первый. – Но ты посмотри на него. Это же из тех. Это та самая поганая порода. Он же сегодня вешается, а завтра мечтает осенить присутствием. Им же всем вдруг ни с того ни с сего в один прекрасный момент напирает прорасти хоть травинкой в поле, хоть туманом над рекой, хоть каплей дождя в волосах любимой. А как насчет капли чужой спермы на её губах, вы-то умерли, но жизнь – она ж продолжается, да, нет? Нет? Хорошо, нет. Как насчёт воскреснуть облачком нервнопаралитического газа над городом вашего детства, нормально, удовлетворяет? Вы поймите простую вещь – сознание после смерти не оправдывает себя ни в какой форме. Ну да, иногда кое-кто кое-где что-то такое почувствует, но какой, я спрошу вас, ценой? Единственное ваше мертвецкое спасение – это самосохранение в виде тупой, бесчувственной, постепенно исчезающей массы, да, в конце концов, мы что, зла вам хотим, что ли? У вас сейчас впереди обширные перспективы, важный и ответственный труд – разложение. Вы что, предпочитаете выполнять его в полном сознании? Или все же положитесь на инстинкт самосохранения мертвеца, миллиарды раз уже доказавший свою способность обеспечить наиболее мертвую мёртвость при наименьших душевных страданиях?

- Кто бы вы ни были… - начал Петухов и замолк. Поза лёжа в гробу была неуместна для того, что он хотел сказать, он собрался с духом и взялся за края гроба.

- Я всего лишь хочу понять, - в третий раз Петухов попытался сесть, но Первый, шагнув, наступил ему на рот, Петухов с гулким стуком ударился затылком о доски, и под ногою у Первого что-то захрустело.

- Следует понять только одно, - вздохнув, терпеливо продолжил Первый, - нежелание, неумение, принципиальная неспособность понимать хоть что-нибудь, включая то, о чем я вам сейчас говорю, - это единственная основа всякого благополучия в том лучшем из миров, куда вы сейчас несколько преждевременно попали. У вас тем более моральных обязательств перед его хозяевами, что вас сюда пока еще никто не звал. В чужой монастырь со своим уставом не суйся, это мудрость, она народная, а народ – он вот, весь здесь, зарыт и не суётся. Что же касается того, кто мы…

Петухов бился в гробу и пытался сорвать ногу, которая, казалось, вязла в нём всё глубже и глубже. Первый на полминутки вроде бы задумался о чём-то своём, потом неожиданно спросил Второго, с любопытством наблюдавшего за происходящим:

- А, собственно, кто мы?

- Ээээ… Не совсем уверен, - признался Второй. – Труляля и Траляля?

- Бим и Бом – весёлые маляры? – предположил Первый.

- Кржемелек и Вахмурка?

Первый покачал головою:

- Это вряд ли. Тепло, конечно, но недостаточно тепло. Думаю, Вахмурка и Вахмурка. Две Вахмурки. Да ладно вам, - сказал он Петухову, вынимая ногу у него из лица. – Мы же так, прикалываемся. Как вы говорите, фамилия ваша? Петухов?

Он сверился с блокнотом.

- Вы будете смеяться, но вам в Рай, - сообщил он, вытирая подошву о петуховский пиджак.

- За ваши страдания при жизни, - добавил Второй.

- Хватит уже придуриваться, - строго приказал ему Первый, но не выдержал и прыснул со смеху.

Извившись, как червь, Петухов перевернулся в гробу на живот и колотился крупной дрожью, спрятав лицо в ладонях. Могильщики переглянулись, Второй недоуменно пожал плечами, подошел, нагнулся и постучал Петухова пальцем по плечу.

- Это там, - сказал он. – Там, налево.