Первым собирателем Посланий Павла был Маркион. Никто, о ком мы знаем, не был бы лучшим кандидатом, и уж конечно не вымышленные по сути Лука, Тимофей и Онисим. А Маркион, как показали Буркитт и Бауэр, полностью соответствует всем требованиям. Вероятно, он же — автор Лаодикийцам (Ефесянам).
Маркион использовал ныне утраченный Ur-Lukas (преЛука) и объединил его со своим десятичастным Корпусом Павла, чтобы сформировать Апостоликон. Как ясно воспринял Нокс, наш канонический Лука стремился вытеснить Евангелие Маркиона, дополняя домаркионитский Ur-Lukas различным новым, кафолицизирующим и антимаркионитским материалом. Канонический Лука преуспел в этой попытке (вновь пространное замещает краткое). И, a la Нокс, Деяния Апостолов (с их Павлом, клоном Петра, не пишущим никаких писем, а только доставляющим их Двенадцати), были предназначены заменить опасный Корпус "апостола еретиков".
Поскольку Корпус нельзя было устранить, «план Б» состоял в том, чтобы переиздать его в санированном издании, одомашненном с помощью пастырской страты (посланий, к Тимофею и Титу). После этого уничтожить конкурирующие версии писем Павла стало легче. Были добавлены Евангелия Марка и Матфея, а затем, как только оно подверглось "церковной редакции" (Бультман), как Лаодикийцам (Ефесянам) и Ur-Lukas, и Евангелие Иоанна. Интересно, что так же, как Деяния с обеих сторон приковали Павла к римской охране, так и "самые еретические" из писаний Нового Завета сопровождаются с обеих сторон бдительными кафолическими стражами: Иоанн заключен между Лукой и Деяниями, письма Павла между Деяниями и пастырскими посланиями. Они не должны подбросить никакой неприятности!

Возможно ли понимать Иисуса иначе, чем только двумя указанными манерами - как Богочеловека или как обыкновенного человека? Существует ли третий путь? Я думаю, что существует. Наиболее древнее и лучшее свидетельство, которым мы располагаем, свидетельство Павла, заставляет думать, что первоначально Иисус не был человеком, а духовным существом, духом, который проявлял себя для своих верных в видениях, в пророчествах, в даре чудотворения. В этого духа верили на основании его проявлений и потому, что его история была известна из апокалипсисов.
У истоков христианства лежит, если я прав, не индивидуальная биография, а коллективный мистический опыт, опирающийся на мистически откровенную божественную историю. Источником познания Иисуса были священные книги и человеческие сердца. Иисус — духовное существо: вот что вытекает на мой взгляд из первых христианских документов.
Истинный ключ к проблеме заключается в семи или восьми текстах Павла. Они темны и затемнены позднейшими истолкованиями. Они стоят того, чтобы попытаться терпеливо и с симпатией поработать над ними: может быть, удастся добраться до идеи великого пророка.
Принимать евангелия за исторические документы значит совершать своего рода обесценение их. Они являются изложением истории спасения человечества, а не описанием судебной ошибки. В аллегорической форме они говорят о Боге мистерии, который является Сыном Божиим и духом, живущим в христианстве.
Сами по себе они неполны. Рассказ, который они начинают с середины, начинается и кончается в Небесах. Так же, как и послания Павла и Апокалипсис, евангелия являются творением духа, касающимся духа. В первое время своего существования они были правильно поняты. Первый человек, который отнесся к евангелию, а именно к (первоначальному) евангелию Луки, как к священному писанию, и сделал обязательным чтение его в церквах, этот первый человек, Маркион, нашел в них духовного Иисуса, а не Иисуса во плоти и крови. Будем же читать евангелия так, как их читал Маркион.
Именно против Маркиона и была направлена эта чрезмерная историзация Иисуса, именно для того, чтобы сразить Маркиона, Иисусу приписали настоящую плоть, настоящие кости, настоящую кровь. Маркион был осужден. Но Маркион был прав. Осудившие его сгустили мрак вокруг происхождения христианства и сделали этот мрак непроницаемым. Невольно они подготовили все к тому, чтобы люди стали верить будто молодое христианство было не чем иным, как религиозной безделкой, как жалкой нелепостью: обожествлением плотского человека.

"Вы говорите, что, если мы верим Евангелию, мы должны верить всему, что написано в нём. Почему же, веря Ветхому Завету, вы не верите всему, что находится в любой его части? Вместо этого вы выбираете пророчества, говорящие о грядущем царе иудеев, предполагая, что это Иисус, вместе с некоторыми заповедями общей нравственности, такими, как не убивай и не прелюбодействуй; всё остальное вы пропускаете, думая об остальном, как Павел о тех вещах, которые считал навозом (Фил 3:8). Почему же должно показаться странным и исключительным, что я выбираю из Нового Завета чистейшее и полезнейшее для моего спасения и отбрасываю вставки ваших предшественников, которые наносят ущерб его достоинству и милости?"

Хитро, даже коварно, обошлась природа с человеком, вводя его в этот мир: она устроила так, чтобы, появляясь на свет, он ни о чём не имел понятия и потому не мог воспротивиться. На ощупь, вслепую, он начинает жить, не сознавая, что живёт, и не зная, что такое жизнь. Подрастает ребёнок — тоже дурачок; если заплачет, безделкой угомонят, игрушкой развеселят. Кажется, ведут его в царство утех, а на самом деле — в рабство бед. Когда же наконец у него откроются глаза духа и он поймёт, сколь жестоко обманут, оказывается, он уже бесповоротно залез, по уши увяз в грязи, из которой и слеплен. Что тут делать? Топчи её, барахтайся, старайся как-нибудь выбраться. Да, я убеждён, что без этой вселенской плутни никто не пожелал бы и вступить в наш полный обманов мир, мало кто согласился бы войти в жизнь, если бы знал, какова она. Ну кто, зная о ней всё, захотел бы попасть в этот мнимый чертог, а на деле — острог, и терпеть столь многие и различные страдания? <...> О, природа знает, что делает, человек же не знает, что получает. Пусть тот, кто тебя, жизнь, не изучил, тобою дорожит; но человек, тебя постигший, предпочтёт, чтобы его переместили сразу из колыбельки да в могилку, из пелёнок да в пелены. При рожденьи мы плачем — верное предвестье наших скорбей; хотя счастливчики и рождаются в сорочке, участь ждёт их незавидная, и трубой, под звуки которой человек-царь вступает в мир, служит его же плач — пророчество, что всё его царствование будет полно скорби. И может ли иною быть жизнь, что начинается пол вопли матери, её дающей, и под плач дитяти, её получающего?
Хоть знания нет, зато есть предчувствие бед; дитя их ещё не сознаёт, но предугадывает. Бальтасар Грасиан: «Критикон». Удачи вам и не терять разума!
"Человек создал богов, но, создав их, он сам быстро был порабощён ими. Они — не сыновья страха, но скорее — надежды, и поэтому их влияние было бы вечным", если бы не Христос!

И Жизнь возвышена!

Традиционное представление, будто бы ортодоксальные вероучение, таинства и иерархия были унаследованы церковью непосредственно от апостолов, а ереси возникали как тупиковые ответвления от магистрального течения, является анахроничным и прямо ложным. Напротив, христианство I-III столетий было многообразным и полицентричным, а то течение, которое впоследствии объявило себя "кафолической апостольской церковью", предлагало всего лишь одну из возможных версий христианского учения, начиная с середины II века получившую значительное распространение в Риме и в ряде общин, так или иначе связанных с римской. Одержать убедительную победу над своими оппонентами этому течению удалось значительно позже и только с помощью властей Римской империи, практически без перехода переключившихся с гонений на всех христиан без исключения на преследования "еретиков", то есть христиан, чья вера не совпадала с той ортодоксальной версией, которая была провозглашена официальной религией империи. Уже в 385 году по доносу кафолических епископов были подвергнуты пыткам и казнены "еретик" Присциллиан и шестеро его учеников. 22 ноября 407 года законом Аркадия, Гонория и Феодосия Младшего "ересь" была приравнена к государственной измене. Естественно, союз с языческой империей не мог обойтись для ортодоксальной общины без моральных потерь. В обмен на далеко не "все царства вселенной" ей пришлось поклониться "святому равноапостольному" языческому императору, всемилостивейше согласившемуся принять на себя нелёгкую обязанность председательствовать на церковных соборах и принимать решение, какие именно доктрины и епископы являются ортодоксальными, а какие нет.
Если говорить об отражении этих процессов в литературе, то следует, прежде всего, отметить, что тексты, вошедшие в авторитетный канонический корпус, то есть в Новый Завет, долгое время существовали параллельно с множеством других писаний. Бедность источников, находившихся в руках отца церковной истории Евсевия Кесарийского, вызвана не бедностью раннехристианской литературы, а отказом от использования ряда древнейших текстов по идеологическим, в первую очередь догматическим, соображениям... Критерием отбора текстов в канон служила не древность или апостольское авторство каждого из них, а только соответствие идеологическим установкам ортодоксальной общины. Совершенно естественно, что все новозаветные тексты были созданы или хотя бы отредактированы членами этой общины. После победы ортодоксии в границах Римской империи носители альтернативных моделей христианской веры последовательно изгонялись, а их священные писания изымались и истреблялись, как "еретические". Неудивительно, что в этих суровых условиях от всего богатства христианской протолитературы до нас дошли, помимо текстов новозаветного канона, жалкие крупицы.
С первых дней своего существования христианство столкнулось с жёсткой оппозицией сначала традиционного иудаизма, а затем и язычества. При этом, согласно ряду древних свидетельств, первоначально языческую толпу возбуждали и натравливали на христиан именно иудеи. Однако гонения не могли сломить христиан. Гораздо опаснее для христианства была борьба с иудаизмом в другой форме, когда иудаизм охотно шёл на компромисс потому, что утаивал в душе мысль о реформе христианства. Часть иудеев, вероятно, в диаспоре, поддаваясь господствовавшему тогда стремлению приобрести истину посредством выбора и слияния элементов разных систем, приняла христианство. Но это вступление иудеев-синкретистов в христианство было вступлением соглядатаев с намерением перестроить по-своему и захватить в свои руки христианский лагерь. Эти иудеи думали, что они нисколько не обязаны с вступлением в христианство оставлять свои прежние верования, напротив, думали правильно истолковать и понять с их помощью христианство. Они надеялись, что как иудаизм, так и христианство путём аллегории могут быть истолкованы в более совершенном смысле. Отсюда и получило начало то движение, которое известно в церковной истории под именем "ортодоксии" и которое сумело перетолковать христианство с помощью Ветхого Завета.
Иудо-христианство явилось уже не как опыт полемики, а как опыт примирения христианства с иудаизмом: благочестивые иудеи диаспоры и прозелиты из числа "народов мира" предлагали христианству соглашение. Бесспорно, некоторые из них были согласны признать христианство в тех или иных формах, иудейская религиозность не хотела лишь признавать исключительного права христианства на обладание истиной. Иудо-христианство утверждало возможность компромисса между иудаизмом и христианством, если последнее с почтением отнесётся к священному наследию иудаизма и возьмёт что у него есть лучшего. Христианский гнозис, трезво оценивавший это священное наследие, подобного компромисса не допускал. Светлые умы христианства опровергали иудо-христианские теории, которые душат сами себя своей нелепостью. Мы знаем, что, в конечном счёте, победила именно она, объявив себя единственным возможным христианством. Парадоксально, но оба понимания христианской веры – и собственно христианское, и синкретизированное с иудаизмом, присутствуют в писаниях, вошедших в канон Нового Завета. Вопреки некритически воспринятому исследователями традиционному мнению, что гностики сочиняли свои апокрифические писания, переделывая уже существующие памятники новозаветной традиции, мы видим, что центральное место в составе Нового Завета занимают как раз гностические по своему происхождению тексты, позднее подвергшиеся иудаизирующей редакции, а изначально сочинённые в иудо-христианской среде тексты включают в себя элементы, позаимствованные из гностических источников.

Назореи – религиозно-этническая общность в Ираке и Иране, известная также как сабии или мандеи, то есть буквально – "знающие", "гностики". Название "назореи", раньше бывшее общим, затем стало использоваться для обозначения наиболее образованных представителей духовенства, постигших все тонкости сложного вероучения и совершаемых богослужений. Происхождение общины палестинское, то есть по крови и языку назореи являются потомками древнего населения Палестины. Сами они связывают свой уход в Заиорданье, а затем и в Вавилонию с убийством Иоанна Крестителя и последовавшими за ним погромами и убийствами его последователей, совершенными фанатиками иудаизма. Разрушение римлянами Иерусалима и в первую очередь Иерусалимского храма описывается в их священных книгах как возмездие за эти злодеяния.
Огромная по объёму религиозная литература назореев написана на диалекте арамейского языка с использованием особой системы письма. Важнейшими книгами являются: Коласта (Собрание) – сборник поэтических гимнов, окончательная редакция которого датируется III веком, Гинза (Сокровище), самые ранние отрывки которой, в основном также гимны, связаны ещё с палестинскими реалиями, и более поздняя Драшья д-Яхья (Книга Иоанна Крестителя). Изложенная в них назорейская доктрина – назирута – очень сложна и вобрала в себя многочисленные позднейшие влияния. Характерной особенностью древнейшего, ещё палестинского пласта назорейских преданий является культ проточной воды, связанный с крещением в реке Иордан. Назореи резко отрицательно относятся к иудаизму, ветхозаветному откровению и иерусалимскому храмовому культу. В их писаниях сама этимология таких терминов, как "иудеи" (iahutaiia) и "иудаизм" (iahututa) выводится из слов "грех" и "выкидыш"; Иерусалим и Иерусалимский храм описываются, как цитадель зла, выстроенная по воле тёмных сил, гора Сион сравнивается с выгребной ямой. Творцом в назорейском мифе является падший, но способный к покаянию ангел Птахиль – имя состоит из имени египетского демиурга Птаха и теофорной частицы "-ил"; ценность сотворённого им видимого мира отвергается. Следует особо подчеркнуть, что Птахиль не тождествен "богу иудеев Адонаи", чей образ в назорейском учении также является отрицательным, на чём и основывается обоюдная ненависть иудеев и назореев.
Обобщая результаты огромной работы, проведённой в CC столетии такими подвижниками науки, как М. Лидзбарский, леди Э.С. Дровер, Р. Мацух и К. Рудольф, можно уверенно утверждать, что назорейство возникло в Палестине как протестное движение, направленное против иерусалимского культа Яхве. Решающую роль в нём сыграли жители Галилеи и Самарии, тогда как ревнители нормативного иудаизма изначально являлись его противниками. Интересно, что, судя даже по каноническим Евангелиям и Деяниям, проповедь Христа и апостолов была успешна именно в этих субэтнических группах.

Если мы будем рассматривать взгляды Самого Иисуса Назорея и Его окружения в контексте того назорейства, которое сумело дожить до наших дней, они представляются настолько "еретическими", что уже не могут быть связаны с иудаизмом как таковым, а это делает понятной и казнь на кресте, то есть "повешение на древе", предусмотренное Законом Моисея для "хулящих имя Яхве". При этом мы должны расценивать вошедшие в канонические евангелия сведения о признании Иисуса Иоанном Крестителем как попытку преодоления конфликта, реально имевшего место между назореями, остававшимися "учениками иоанновыми", и назореями, ставшими последователями Иисуса. Свидетельством этого конфликта является использование в Евангелии от Иоанна элементов понятийного аппарата назорейских писаний в полемическом контексте.
Таинств в назорействе два – крещение и причащение, во многом сходные с христианскими, но наполненные иным вероучительным содержанием. При этом крещение, ясно понимаемое, с одной стороны, как альтернатива иудейскому обрезанию, а с другой стороны, как ритуальное очистительное омовение, совершается над верующими многократно, по меньшей мере, ежегодно. Причащение отличается ещё значительней, поскольку мандейская община не является христианской деноминацией. В этой связи нельзя не упомянуть точки зрения Рудольфа Бультмана, считавшего Евангелия культовыми легендами и указывавшего, что евангелисту Марку удалось укоренить "христианские мистерии (таинства) – крещение и евхаристию – в предании о жизни Иисуса". Если признать, что прообразы христианских крещения и евхаристии сформировались ещё в назорействе, а Иисус и Его ученики первоначально принадлежали к назорейской общине, то необходимо уточнить, что функцией синоптических евангелий как "культовых легенд" было изъять таинства из назорейского и собственно христианского контекста и наполнить их синкретическим иудо-христианским содержанием.

Иисус во всех четырех Евангелиях назван «назореем», и это прозвище, по мнению большинства авторитетных ученых, никак не связано с городом Назаретом, который внесен в текст позже теми редакторами, которые или не понимали подлинного значения термина или пытались таким способом скрыть нечто, с чем они никак не могли согласиться. По моему мнению это причастность Иисуса к секте, которая была открыта в середине XVII в. и носила название «назореев». Это выяснилось после того, как на южных границах Ирака и отчасти Ирана была обнаружена община т. н. «мандеев», которые считали себя историческими преемниками Иоанна Крестителя и называли себя «назореями». «Мандеи» это живое дошедшее до наших дней предание о том, что же именно представляла собой община Иоанна (Юхана или в арабской форме Яхья мандейских текстов) в те далекие времена. Однако об этом почему-то напрочь отказываются говорить ученые библеисты, не воспринимая эти данные всерьез и выдумывая теории о позднем месопотамском происхождении мандейских учений.
О том, что Иоанн являлся «назореем», известно из намека Лк. 1:15, где сказано, что Иоанн не пил вина и сикера, что было важным атрибутом «назорейства». Но это лишь неудачная попытка адаптации иудейского формата «назорейства» к известному гностическому палестинскому течению. Если Иисус тоже назван «назореем», то это являлось указанием на то, что он сам некогда принадлежал к секте Иоанна, принял от него крещение, а впоследствии вышел из этой общины с группой учеников, организовав своё собственное религиозное движение, которое, с одной стороны, идейно разошлось с «назореями» Иоанна Крестителя, а с другой сохранило многие их черты (прежде всего – водное крещение и «причастие»). На это указывают многочисленные примеры. Среди них мандейский текст Gj 288,10 «назорейство старше, чем иудейство» находит параллель в Ин. 8:58 – «Я был прежде Авраама». В Ин. 8:32 Иисус произносит фразу перед иудеями «истина освободит вас» в том же виде, в каком она была хорошо известна и употребительна у мандеев = kušṭa asinkun. Призыв «ищите и обрящете» (Мф.7:7=Лк.11:9) почти копирует цитату из «назорейской» литургии: «Ищи и найдешь, говори и будешь услышан».
Р. Мацух полагает, что перекличка идей четвертого евангелиста с назорейскими гностическими идеями четче всего обнаруживается в прологе этого Евангелия. Он явно составлен в философски возвышенной манере, свойственной именно для мандейской поэзии с её специфическими приемами. Стихи 1-4 пролога, несмотря на то, что евангелист расширил исходный текст собственными богословскими рассуждениями, совершенно явно отражает старомандейское религиозное мировоззрение. Еще Бультман отмечал, что данный поэтический отрывок использовался палестинской сектой крестителей как своеобразный гимн Жизни и Свету. Для убедительности достаточно сравнить Ин. 1:3 – «Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» с мандейским текстом GRr 5 – «Ничего не было, когда Его не было, и ничего не могло быть, если бы Его не было». Такие термины как λόγος (Слово) = manda, ζωὴ (Жизнь) = hiia, φῶς (Свет) = nhura и его оппозиция σκοτία (Мрак) = hšura являются заимствованиями из мандейского понятийного аппарата. Вероятно, изначальная мандейская формула manda d—hiia («Слово Жизни») была разобщена в прологе вставками полемического характера, но всё еще ощутима. Понятия «Свет», «Истина», «Жизнь», «Лоза», «вода живая» являются основополагающими в мандейской религии. Вряд ли можно считать случайностью, что центральная мандейская лексема «Жизнь» в четвертом Евангелии употребляется 32 раза (против 17 раз у всех вместе синоптиков). Тот факт, что указанные назорейские понятия широко задействованы в нем, свидетельствует о том, что первые последователи Иисуса «рекрутировались изначально, скорее всего, из среды назареев». Идея «великого дня воскресения из мертвых», о котором не раз говорится в четвертом Евангелии, тоже появилась сначала у «назореев», которые, как говорит Ипполит, «существовали еще до Христа». Лишь в Ин. 12:13 сообщается подробность о «пальмовых листьях», которыми приветствовали грядущего царя в момент его триумфального шествия. Пальма это «назорейский» символ Мирового древа.
Часто встречающаяся идентификация «Иисус из Назарета» в таком случае приобретает совсем иной смысл. Ничто не мешает предположить, что «Назарет» был вовсе не городом, а чем-то вроде ашрама – так назывались обители мудрецов и подвижников в древней Индии. «Назарет» вполне мог быть самоназванием такой общины-поселения, возглавляемой аскетом Иоанном. Об этом я догадывался еще до знакомства с мандейскими текстами. И действительно, мандейские термины naṣiruta или naṣaruta обозначали у них абстрактно-собирательное понятие («назорейство» как явление) и подразумевали «радикальное отделение от иудаизма». Поэтому «Иисус из Назарета» в связи с такой этимологией приобретает совершенно новое звучание – «Иисус, вышедший из общины назореев (из назорейства – «назируты»)». Одно свидетельство из т. н. «Евангелия назореев» дает понять, что Иисус принял крещение от Иоанна вместе со своей матерью и братьями, которые настаивали на этом.

Во имя Жизни! Во имя Бога, да будет возвеличен высочайший свет!
У двери синагоги Мария встречает мать свою, встречает свою мать Мария и та спрашивает ее прямо: «Откуда пришла ты, дочь моя Мария, и почему лицо твое цвета розы? Лицо твое цвета розы и глаза твои полны сна, сна полны глаза твои и на бровях твоих знаки бессонницы».
И она отвечала ей: «Да, два или три дня братья мои и сестры стояли в доме моего отца; в доме отца моего стояли мои родственники и пели чудесные песни. От их голоса, от звука беседы братьев моих, ангелов, сон покинул глаза мои, ушел сон из глаз моих и брови мои были бессонны».
«Разве ты не слышала, дочь Мария, что говорят о тебе евреи? Евреи говорят: дочь твоя полюбила человека, возненавидела она закон Моисеев и полюбила путь назореев. Она возненавидела дверь синагоги и полюбила дверь храма назореев. Она возненавидела тфлинин и полюбила свежие венки. В субботу она работает, в воскресенье она хранит руки свои. Ненавидит Мария закон, который Семеро наложили на Иерусалим».
На том месте, на котором она стоит, Мария отряхивает пыль с ног своих и говорит:
«В рот иудеям да пойдет эта пыль! Пепел в рот коэнам, и навоз из лошадиных задниц да будет на всем синедрионе. Того, кого я полюбила, я не могу ненавидеть. Кого я ненавижу, я не могу любить. Никого я не люблю, кроме Ишо Хайя, моего господина, который стоит возле меня и будет моим помощником, протянет руку и выведет меня из страны тьмы в страну света».
Ты победил, Ишо Хайя, и принес победу всем, кто любит имя Твое.
И Жизнь возвышенна!

Когда Я пришел к тем, кто мои, и объединился с ними, они объединились со Мной, и не было нужды во многих словах, ибо наша Мысль была вместе с их Мыслью. Поэтому они поняли то, что Я говорил.
Ведь мы совещались об уничтожении архонтов.
И поэтому я исполнил волю Отца, который есть Я (сам). Когда мы вышли из нашего дома, мы пошли в мир и оказались в мире в телах. Нас возненавидели и подвергли преследованиям не только незнающие, но также и те, которые полагают себя богатыми именем Христа, осуетившиеся в неведении, так как они не знают, кто они, как бессловесные животные. А тех, которых я освободил, они преследуют и ненавидят. Если закроются двери, напрасно будут они рыдать, издавая стоны, ведь они не познали меня совершенным образом, но служили двум господам и множеству (других).
Но вы будете во всем сильны — в войне и в сражениях, (одолеете) ревностный раздор и гнев. Но в прямоте нашей любви мы невинны, чисты и благи, так как мы обладаем Мыслью Отца в невыразимой мистерии.
Ведь это было смешно. Я свидетельствую, что это было смешно, (что) архонты не знали, что это — невыразимое единение чистой истины, такое, которое существует у сынов Света, подражание которому они (архонты) изготовили, провозгласив учение мертвеца и ложные (догмы) под видом свободы и чистоты совершенной Церкви. Они умертвили себя своим учением, в страхе и рабстве, мирских занятиях и отверженном культе, умалившись в невежестве, так как они не приобрели себе истинного благородства. Они ненавидят то, чем они являются, и любят то, чем они не являются. Ведь они не поняли Знания Величия, которое свыше и из источника Истины, а не от рабства и ревности, страха и вожделения мирской материи.

Бог, будучи весь Ум и весь Слово, то и говорит, что мыслит, и то мыслит, что говорит. Ибо Его мысль есть Его Слово и Слово есть Ум, и всеобъемлющий Ум есть Сам Отец. Посему, кто говорит об Уме Божьем и приписывает Ему особенное происхождение, тот объявляет Его сложным существом, как будто нечто иное есть Бог и иное – первообразный Ум... но всегда существует Один и Тот же, как и полезно нам мудрствовать о Боге и как научаемся из Писаний.

Единственное имя не произносится в мире – имя, которое Отец дал Сыну. Оно превыше всего. Это – имя Отца. Ибо Сын не стал бы Отцом, если бы Он не облекся в имя Отца.

Имя же Отца – это Сын. Он первый, давший Имя вышедшему из Него, и это Он Сам. И Он породил Его как Сына, Он дал Ему Своё имя, которое было у Него… Он дал имя Себе Самому, видя Себя Самого, и только Он – Тот, Кто может дать Себе Имя.

I Вселенский собор, состоявшийся в Никее, в 325 году, был вызван прежде всего необходимостью борьбы с арианством, а не утверждением догмата о Троице. Это отмечают все серьезные историки и богословы. Никаких протоколов от Никейского собора до нас, к сожалению, не дошло, но мы имеем утвержденные им правила и текст Символа Веры... Однако ни Никейский, ни даже Никео-Цареградский Символы не подтверждают тринитарного догмата и не вводят тщательно разработанной каппадокийскими отцами во второй половине IV века тринитарной терминологии... В них отсутствует какое-либо упоминание Троицы или личностных ипостасей, но их цель сводится к утверждению единства Бога в приложении к христологии... Единственное новшество, которое подчеркнуто вводит Никейский собор, это термин “единосущие”. Данный неологизм вызвал споры из-за того, что он не содержался в Новом Завете, а по представлению многих церковных деятелей той эпохи в Символе веры не может быть использована терминология, отсутствовавшая в Писании. Трудно судить, насколько верен такой подход. Кажется, для точной формулировки достаточно было сказать, что Сын есть “едино с Отцом” и этим их тождественность выражалась бы в достаточной мере. Во всяком случае «сущность» и «ипостась» тогда расценивались как синонимы, слово же «ипостась» в новозаветных текстах употребляется. Но, по-видимому, термин “единосущие” был введен как раз ради усиления (не подобосущен), а не ослабления понятия о единстве между Отцом и Сыном... Однако после Никейского собора целый ряд епископов из числа тех, которые недавно подписали его решения, отказались от термина “единосущие”, повсюду стали созывать соборы, каждый из которых утверждал свой Символ, но неизменно опускал этот термин, но необходимо выяснить, как на самом деле отцы Никейского собора понимали слова “сущность” и “ипостась”.
В каппадокийской версии троичного богословия термины ουσια и υποστασις имеют строго определенные значение и употребление: ουσια в приложении к Богу обозначает собой Его род, а υποστασις – личность, то есть отдельный самобытный индивидуум. В древнегреческой же литературе, слова “усия” и “ипостасис” являлись тождественными, такое понимание есть продукт позднейшего времени, каковое появилось после Никейского собора

“В таком же значении слово ипостась перешло и в христианскую письменность; в четырех местах Нового Завета (2 Кор. 9:4; 11:17; Евр. 1:3; 11:1), где встречается это слово, оно вполне может быть заменено посредством ουσια; древние же церковные писатели не делают никакого различия между этими терминами и пользуются ими, как совершенно тождественными по смыслу… Есть все основания полагать, что и отцы первого Вселенского собора принимали слова “ипостась” и “сущность” в качестве равнозначащих и совсем не подозревали того различия между ними, какое внесено было позднейшей литературой. Свидетелем за это является никто другой, как самый видный защитник Никейского собора Афанасий Александрийский, остававшийся всегда верным богословскому духу собора… В одном из своих посланий он прямо заявляет, что “ипостась есть сущность и не иное что обозначает, как самое существо."

Всё это неопровержимо доказывает, что каппадокийское богословие терминологически учило именно о трёх богах, вводя языческое многобожие.... И давайте не будем считать себя умнее апостолов и Евангелия. Того, что заключено в проповеди Иисуса, вполне достаточно для правильного понимания учения о Боге, и нет в данном случае никакой острой необходимости обращаться к греческой философии для “лучшего” уразумения христианских догматов (Троица отсутствует в Писании, кроме поздних явных вставок).
Возникает законный вопрос: а вообще имеем ли мы когда-либо официально утвержденное единое догматическое учение о Троице, которое полностью могло бы удовлетворить запросы адептов тринитарного богословия?
Нет, такого учения мы не имеем. Всё, о чем в этой области можно говорить, так это о частных богословских мнениях тех или иных авторитетов, в разное время и по-разному высказанных. Но и между ними не обретается большого единства взглядов, но скорее беспорядок учения, сопровождавшийся непрестанной руганью, взаимными склоками, обвинениями и осуждениями. Догмат о Троице, в его современном популярном понимании, создавался вне текстов Нового Завета и даже вне решений Вселенских соборов. Вся трагедия заключается в том, что догмат о Троице всесторонне обоснован с помощью неоплатонизма и вообще языческой античной философии с её безбрежным морем самых разнообразных фантазий, но ни единым словом он не подтверждается текстом писаний. Постепенно в христианское вероучение, незаметно порвавшее связь с богословием евангельским, стали вливаться языческие аналоги тринитаризма. Ни для кого не тайна, что все ведущие творцы христианского учения о “Святой Троице” (Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский и другие) обучались философии в действовавшей до 529 г. Афинской школе неоплатоников или у знаменитого ритора Либания. Там творцы троичного богословствования, как тогда говорилось, “учились эллинской мудрости” – на её основе они и сочиняли догмат о “Троице”.
По заключению историка Адольфа Гарнака, вообще вся православная догма была создана при посредстве платонизма и аристотелизма.

По историческим свидетельствам нам известно, что кульминация оживленной полемики в Византии вокруг таинственных слов “Отец Мой более Меня” (Ин. 14:28) приходится на середину XII века, но, вероятно, спор возник намного ранее, в первой половине XI века.
Главным действующим лицом в прениях был император Мануил Комнин. Когда стали смотреть святоотеческие толкования на сей текст, выяснился такой широкий спектр мнений, что привести их к какому-нибудь консенсусу не представлялось возможным. Образовалось, как минимум, пять партий, каждая из которых изъясняла изречение Христа по-своему. Однако из них можно было вычленить две основных: относящих эти слова к ипостасному различию между Сыном и Отцом, и тех, которые сводили это различие к умозрительным причинам. Царь возглавлял ту партию, которая вводила ипостасное различие, утверждая, что Сын меньше Отца, так как Отец – виновник вечного рождения Сына, и также потому, что Сын воспринял плоть. Разумеется, в прениях победила та партия, которая поддерживалась императором, все же иные были запуганы и подавлены. В 1166 г. был созван собор в Константинополе, довольно представительный, поскольку в нем приняли участие Антиохийский и Иерусалимский патриархи. Собор утвердил новое учение и торжественно анафематствовал его противников.

“Тем, кои не принимают слов истинного Бога Спасителя Господа нашего Иисуса Христа: “Отец Мой более Меня”, как разнообразно изъясняли святые, одни по Божеству Его, потому, что Он от Отца рожден (виновного ради от Отца рождения), другие по естественным свойствам плоти, которую принял Он Божеством (Ипостасью Божества), то есть, что Господь по причине сотворенного, описуемого и смертного назвал себя меньшим от Отца; тем, кои говорят, что выражение касается только плоти, отдельной от Божества, в том смысле, как если бы она не была соединена с Ним, и которые не принимают разделения в той мысли, как приняли его отцы, говоря о подчинении или неведении (плоти), не принимают, что плоть Христова равночестна с Божеством, а допускают, что естественные свойства плоти Господа приняты Божеством в Ипостась и нераздельно с нею пребывают, и учат о неипостасном и ложном, как об ипостасном и истинном — анафема”!

“Это определение, не знаю как, приписывает умаление пред Отцом воплотившемуся Сыну, как будто бы Он чрез восприятие человеческого естества и явление к нам потерял равенство с Отцом и не сохранил в этом состоянии принадлежащей Ему славы, но остался в пределах уничижения и не обожил, и не возвысил уничиженного человеческого естества, и не сделал его соучастником в собственной славе чрез самое соединение с Ним, а напротив, Сам был уничижен им, что нелепо. Утвердив это определение, как пламенным мечом, красною грамотою, угрожавшею смертью и отлучением от веры тому, кто осмелится даже сам про себя вникнуть в этот предмет и только подумать о нем, не говорю уже о том, кто стал бы явно противоречить и роптать, царь вслед за тем, по совету некоторых своих приверженцев и льстецов, вырезал его на каменных досках и поставил их в Великой церкви. Эти люди опасались, чтобы не отменили их определения, так как оно переносит умаление чрез посредство плоти на Самое Слово, особенно потому, что они опустили из внимания состояние уничижения и всё мыслимое по человечеству.

Евхаристия (по-греч. «благодарение») в православии составляет часть литургии – общественного или народного служения. Литургия, в свою очередь, понимается как часть «богослужения» – большого регламентированного комплекса торжественных молитвенных чинопоследований. Несмотря на то, что понятие «богослужение» (теургия) чуждо терминологии новозаветных текстов, в православии оно прочно укоренилось. Понятие «теургия» восходит к языческим представлениям о служении Богу или богам посредством различных подношений, которыми питается и умилостивляется божество. Но Бог истинный не нуждается в служении Себе от кого бы то ни было и не питается никакими подношениями, которые предлагаются людьми в качестве жертв (Пс. 49/50:9-13). Еще в Ветхом Завете пророками высказывались мысли о неугодности жертвоприношений Богу (Иер. 6:20; Ос. 6:6; Пс. 39:7/40:6). Поэтому христианское служение выражается не в материальных жертвах Богу, а в служении людям (литургии). Литургия – не жертва, а служение народу (ничто не мешает именно так интерпретировать это слово с греческого языка). Конечно, это служение должно выражаться не столько в общественных собраниях и совместных молитвах, сколько в делах милосердия и благотворительности. Представление православных богословов о центральном акте литургии – евхаристии – как о жертве в корне неверно. Евхаристия сама по себе не является ни «жертвой духовной», ни «жертвой бескровной», потому что по Новому Завету подобные жертвы возносятся не посредством ритуала, а в сердце человека и добрыми делами. Иисус не считал евхаристию «жертвой» в каком-либо отношении. В Евангелии жертва интерпретируется в том смысле, что само служение ближнему это и есть служение Богу (Мф. 25:31-46).
В православии же евхаристия это именно жертва, которая совершается посредством сакраментального ритуала и – что самое ужасное! – повторяет мучительную жертву Иисуса. Это отнюдь не ритуальное «воспоминание», а именно реальное жертвоприношение. Хотя сия жертва называется православными «словесной», «бескровной» или «бесстрастной», однако таковой в действительности не является, поскольку предлагаемые хлеб и вино посредством строго определенных обрядовых действий, воспроизводящих страдания Иисуса, по мнению православных, «пресуществляются» в «истинные» тело и кровь Христовы. Разница с ветхозаветной жертвой состоит в том, каким способом достигается получение крови. Если, скажем, в ветхозаветном приношении для этого заколается жертвенное животное, то в православной евхаристии совершается магический ритуал. А результат тот же самый (если исходить из взгляда православных на свою «жертву»): после произнесения заклинательных формул хлеб и вино становятся не «образами» тела и крови, но именно настоящими телом и кровью, при этом природа хлеба и вина уничтожается, а остается только их «вид». Поэтому православные утверждают, что в евхаристии они причащаются подлинными телом и кровью «под видами хлеба и вина». Понятно, что если в православной евхаристии наличествуют настоящие тело и кровь, посредством каких бы действий и в какое бы время они ни появлялись в процессе ритуала, это уже никак нельзя назвать жертвой «бескровной».

Христианская евхаристия во времена апостольские совершалась совсем не так, как это делается в православных храмах сегодня. Нужно начать с того, что и самих-то храмов тогда не было. Обряд причащения происходил в домах или катакомбах на т. н. агапэ – «вечерях любви», которые представляли собой братскую трапезу с благодарственными молитвами, преломлением хлеба и вкушением от чаши, передаваемых по кругу. Главное назначение «агапэ» состояло не просто в воспоминании страстей Христовых и Его искупительного подвига, но главным образом в помощи нуждающимся. По своему порядку и обрядовым особенностям этот раннехристианский обычай не имеет ничего общего с православной литургией, приобретшей исключительно культовый характер с элементами языческой магии. Не случайно свою литургию православные богословы любят возводить больше к синагогальной службе, чем к христианской агапэ. Это еще раз подтверждает тот факт, насколько далеко православная практика отошла от древней апостольской традиции.

Перевод я делал для личного пользования, поэтому в нем возможны ошибки и неточности. Выбирал, конечно, только те отрывки сочинения Козмы Пресвитера, в которых содержится информация о богомилах, опуская многословные опровержения «еретических заблуждений» и благочестивые размышления, занимающие почти 100 страниц. Учитывая, что не у каждого найдется время и желание, чтобы пробраться через такой объем старорежимного текста, решил выложить полученный результат в открытый доступ.
Случилось так, что в годы православного царя Петра на болгарской земле появился поп по имени Богомил — вернее его назвать Богунемилом. Сначала он начал проповедовать ересь на болгарской земле. Мы раскроем его ложное учение дальше… Внешне еретики как овцы: кроткие, скромные и молчаливые. Их лица бледны от лицемерного поста. Они не говорят лишних слов, не смеются громко, не проявляют любопытства, хранятся от взглядов и внешне делают все, чтобы не отличить их от православных христиан, но внутренне они «волки хищные», как сказал Господь. Люди, видя такое их смирение и считая их правоверными, могущими направить на спасение приближаются к ним и спрашивают их о спасении души. Они же подобны волку, который хочет схватить ягненка сначала притворяются воздыхающими и со смирением отвечают… Там, где увидят простого и невежественного человека там сеют плевелы учения своего, осуждая таинства, переданные Святым Церквам, о чем я расскажу далее.
Никто из них да не будет вам другом, ибо станете врагами Христа. Старайтесь читать священные книги, чтобы не впасть в бесконечные мучения! Потому что на земле возникло много прелести и неправды…
Но что говорят еретики: «Мы больше вас молимся Богу, бодрствуем и молимся, а не живем в лености, как вы…»
Не бесами ли их считаю? Они хуже их. Бесы боятся креста Христова, а еретики разрубают кресты и делают свои инструменты. Бесы боятся образа Господа, нарисованного на доске; еретики не преклоняются перед иконами и называют их кумирами. Бесы боятся мощей праведников Божьих и не осмеливаются приблизиться к ковчегам, в которых заключено драгоценное сокровище, данное христианам для спасения от всех страданий. Еретики же хулят их и над нами смеются, когда видят, что мы им поклоняемся и просим у них помощи.
Они забыли слова Господа: «верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит» (Ин.14:12). И не хотят воздать славу святым и хулят Божие чудеса, которые совершают мощи с помощью силы Святого Духа. Они говорят: «Чудеса не совершаются волей Божьей; дьявол делает их, чтобы обмануть людей» …

Ортодоксальная теология сталкивается с определёнными трудностями, когда некоторые новозаветные представления используются ею для построения богословских картин. Так, здесь можно отметить, что в вероучении ап. Павла, например ангелы, совершенно мыслятся не тем, чем в нынешнем богословии.
Неоднократно можно обнаружить, что Павел оперирует в учении некими Началами (архасы, архонты) и Властями – силами, стоящими над нашим миром и противостоящими Богу и Его детям. Сами по себе эти представления уже вызывают трудности, так как не находят понимания в среде ортодоксального богословия. По отношению же к ангелам неоднократно можно обнаружить, что по умолчанию они не мыслятся Павлом некими небесными слугами Бога, посланниками от Него с вестью или хранителями людей, как это принято понимать сейчас. У Павла они связаны с этим земным миром и несут именно отрицательную нагрузку.
Так, в Рим.8:38-39 они мыслятся теми, кто может пытаться отлучить детей Божьих от Его любви.
В 1Кор.4:9 указывается, что Павел – служитель Евангелия стал как бы приговорённым к смерти - позорищем для ангелов (как и для людей в этом мире). А в 1Кор.6:3 говорится, что спасённые некогда будут ангелов судить.

- Рим.8:38 "Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, 39 ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем".
- 1Кор.4:9 "Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти, потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков".
- 1Кор.6:3 "Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более [дела] житейские?"

При этом Павел НЕ указывает что эти ангелы - падшие или некие отпавшие или возгордившиеся (этих идей у него напрочь нет!). Просто - ангелы, что для Павла само по себе абсолютно достаточно чтобы понимать их бестелесными существами, но НЕ Божьего горнего мира, а этого земного. Это и не примитивные бесы, но и совершенно не те ангелы, которые фигурируют уже в представлениях ортодоксального богословия.
Возможно, что для Павла они мыслятся эоном «бога этого века» или же неким упрощённым собирательным термином для «высоких» сил - «Начал» этого мира и его «Властей», которые согласно п. Колоссянам и обезоружил на кресте Христос, и которые потеряли в результате своих почитателей, посему и стараются, как только можно вернуть утерянное.

Наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его. Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что [b]наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных.

В данном случае это особого рода религиозное мировоззрение: дуалистическое представление о мире как арене борьбы Бога и дьявола, духовного и материального соответственно, в том числе идея о сотворении Сатаной всего материального мира, включая и человеческое тело.
Служить властям земного мира, равно как и служить мамоне, значит служить дьяволу.

Христианские ереси и секты – особый, «подпольный» пласт средневековой европейской культуры, но именно этой своей «подпольностью» и интересный.
Эта культурная сфера, подавляемая механизмами власти, в том числе идеологическими, обладала необычайной динамичностью и креативностью. ... чаще всего именно в среде по-настоящему массовых («народных») ересей в форме религиозного инакомыслия в действительности выражались общественные чаяния их последователей, так как в рамках проникнутой религиозным мировоззрением средневековой европейской культуры те или иные политические, экономические, социальные и прочие идеи могли быть выражены лишь на языке богословия. Не является исключением и богомильство, критиковавшее многие стороны социальной жизни, существовавшие в рамках конкретной культуры того времени (Первое Болгарское царство в первой половине Х в.) и предлагавшая взамен собственный проект общественного устройства.
Методологически данный анализ во многом опирается на исследование А. Эткинда о влиянии типологически близкого средневековым ересям социокультурного феномена русских сект на культуру предреволюционной России. Из этой работы заимствуется разделение религиозной утопии на различные сферы, более пригодные
для анализа, но в то же время связанные друг с другом в органичное целое: «Великая мечта развертывалась на нескольких уровнях: мистическом уровне отношений с Богом, политическом уровне отношений с обществом и эротическом уровне отношений с телом. Измененная сексуальность участвовала в ней вместе с экономическим равенством, политическим анархизмом и биологическим бессмертием»

Можно предположить некие общие контуры будущего социального устройства, к которому стремились последователи богомильства: «демократическое» политическое устройство, коллективная собственность, равенство людей. Но это лишь те принципы общественного устройства, которые, возможно, были бы реализованы в случае становления богомильского проекта общественного устройства... Можно лишь предполагать, каким было бы общество, основанное на идеях богомильства, но надо отметить, что последователи болгарской ереси вряд ли стремились к реальному переустройству социума. Их интенцией было
скорее ограничение связей с «дьявольским» земным миром, на место которых приходила идентификация себя с миром небесным – «свободными» ангелами, не заключенными в материальные тела, а также с «истинным» Богом.

Можно предположить, что конечной целью «совершенного» богомила (то есть в перспективе – каждого последователя учения) являлся отказ от телесности (по определению связанной с грехом), снятие проблематики тела и, в сущности, отрицание «человечности» как таковой для становления кем-то наподобие ангела (еще не заключенного в материальное тело) – в логике богомильского богословия это являлось возвращением к некоему «естественному» состоянию. Именно здесь можно увидеть связь с процессом возвращения падших на землю ангелов к Богу, окончание которого автоматически значит наступление Судного дня, который начнется, когда сравняется число праведников с числом павших "венков".
Таким образом, последовательное отвержение государственных институтов, собственности и брака в конечном счете вело к отрицанию телесности как таковой (всё это, напомним, являлось творением Сатаны), что замыкает данный анализ в своем движении по различным уровням богомильской утопии – ведь «человеку», отказавшемуся от «человечности» вообще и ставшему «небесным жителем», не нужны ни брак, ни собственность и уж тем более – государственные институты.

Добиться уважения, славы, общественного признания можно тысячей разных способов, но пасть во мнении окружающих можно только нравственным падением, даже если это падение будет основано на клевете. Очернить человека можно, только открыв что-либо безнравственное в его словах и поступках. И если откроется, что человек, вызывающий всеобщее восхищение, жесток, эгоистичен, подл, лжив, лицемерен, агрессивен, преступен, то неизвестно, что перевесит в его оценке: восхищение его талантом или презрение к его моральному облику. При определенных обстоятельствах люди могут относиться с уважением и к откровенным подонкам, но такая беспринципность обычно порождается клановой солидарностью, заинтересованностью или страхом.
Кто выше: мерзавец с высоким социальным статусом или маленький, но благородный человек? Например, Бетховен высказался по этому вопросу категорично: «Я не знаю иных признаков превосходства, кроме доброты».
Нравственное чувство дает нам странное в своей бездоказательной неоспоримости свидетельство того, что моральное превосходство превыше любого другого превосходства, что моральное превосходство — это превосходство правды, правоты и справедливости, даже если мы не можем ни предметно определить атрибуты нравственного, ни тем более хоть сколько-нибудь объективно измерить их.
А если проблему морального превосходства перенести на Бога…
Человек поклоняется Богу из страха и выгоды, потому что от Бога зависит благополучие человека. Но чего стоит почтительность, основанная на страхе и корысти? А нравится ли Богу раболепие расчетливых, трусливых лицемеров? А вдруг абсолютная власть над миром принадлежит Существу недостойному: тщеславному, мелочному, бездушному, жестокому, мстительному? Ведь страдания и несправедливости всего мира во все века как бы и свидетельствуют о Боге не очень хорошо. Что если Бог действительно тиран и самодур, которому наплевать на человеческие страдания, но которому очень нравятся страх, лесть и раболепие рабов? Заслуживает ли Он в таком случае хотя бы пренебрежительной снисходительности со стороны человека?
А если человек может быть морально выше Бога, то не является ли это превосходство человека над Богом фактическим, безусловным превосходством?
Тезис о внеморальности Бога представляет Его или всемогущим Дурачком, который не понимает даже, что такое добро и зло, или всемогущим Моральным Уродом, который все понимает, но оставляет за Собой право быть бездушным, жестоким и мстительным. Например, право сделать бытие человечества трагичным и глядеть на вечные страдания миллиардов людей, наслаждаясь местью за то, что один такой простодушный человечек много тысяч лет тому назад укусил его яблоко. Внеморальный, а тем более аморальный Бог не заслуживает даже уважения со стороны человека, знающего цену добра и зла. А впрочем, до претензий ли к моральному облику Бога, когда надо свою шкуру спасать, тут и Великому Садисту поклонишься.
Но из новозаветного Откровения человеку стало известно, что Бог есть Любовь, что Бог нравственно совершенен. А вот нравственная высота могла бы дать Богу моральное право на безусловное превосходство, на безусловное доверие и почтительность человека. В руки такому Богу можно было бы спокойно вверить и мир, и себя. Да и знать о Боге человеку ничего более не надо, вся вера, религия и богословие были бы гораздо достоверней, если бы исходили из одного только этого представления о Боге.

Некоторые полагают, что они достаточно разумны от природы, и поэтому предпочитают ни с философией, ни с диалектикой дела не иметь, ни даже естественных наук не изучать, довольствуясь лишь простой и чистой верой. Но это все равно, как если бы они утверждали, что никакого ухода за виноградной лозой не нужно, но достаточно лишь посадить ее, чтобы иметь потом виноград... Точно так же, свести разнообразные знания к истинному учению может лишь человек основательно ученый (χρηστομαθής). И для защиты веры от посягательств на нее он пользуется различными знаниями, почерпнутыми и из геометрии, и из музыки, и из грамматики, и конечно же из философии.
Стремящийся приблизиться к уразумению божественного всемогущества должен стать философом для того, чтобы иметь верное представление о тех предметах, которые доступны только умозрению. Он должен также уметь различать между двусмысленными и по видимости схожими понятиями, которые встречаются в Ветхом и Новом заветах... Если мы не поступаем в согласии с разумом (λόγω), значит, мы ведем себя неразумно. Любое же разумное дело согласуется с Божественной волей, ибо "без Него ничто не начало быть» (Ин. 1:3), – говорит Писание о Слове. Ведь Словом Бог все сотворил. Только подъяремный скот трудится из страха. Неужели мы, именующие себя правильно мыслящими, признаем, что мы сами не понимаем смысла своих же благих дел? Эристики и софистики следует, тем не менее, старательно избегать, поскольку хитрые слова софистов многих не только очаровывают и уводят за собой, но и насильно захватывают, доставляя им Кадмовы победы, при которых нет победителя....
Истинному гностику достаточно и одного слушателя...
«Посему о том молюсь, – говорит апостол, – чтобы любовь ваша все более и более возрастала в познании и всяком чувстве, дабы познавать вам большее» (Флп. 1:9–10). «Так как мы, доколе были в детстве, – говорит тот же апостол, – были порабощены вещественным началам мира. Младенец, хотя и наследник есть, ничем не отличается от раба, до срока, отцом назначенного» (Гал. 4:3). Философы – это те же дети до тех пор, пока не стали мужами во Христе... «Твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла, ибо всякий, питаемый молоком, еще не сведущ в слове правды, потому что он младенец» (Евр. 5:13) и еще не знает учения, в которое уверовал и по которому действует, будучи не в состоянии дать отчет в нем. «Все испытывайте, – говорит апостол, – хорошего держитесь» (1Фес. 5:21), обращаясь к духовным, которые все предлагаемое им под видом истинного учения исследуют, истинно ли оно на самом деле. (1Кор. 2:14)
«Не вразумленный учением - заблуждается» (Притч. 10:17), «раны и обличения дают наставление премудрости» (Притч. 29:15). Разумеется, подразумеваются обличения, проникнутые любовью. «Сердце правое ищет знания» (Притч. 15:14), поэтому «ищущий Бога обретет знание с правдою; искавшие же его надлежащим образом обретут мир» (Притч. 16:18). «И испытаю, – говорит апостол, – не слова возгордившихся, а силу» (1Кор. 4:19). Он пишет это в порицание тем, которые считают себя мудрыми, не будучи таковыми на самом деле. «Не в слове Царство Божие» (имеются в виду, разумеется, лишь убедительные слова и гипотезы, а не истинное слово), «а в силе» (1Кор. 4:20), ибо только истина могущественна.
И опять: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать» (1Кор. 8:2) Истина не есть частное мнение, и всяческие гипотезы об истинном знании лишь пыхтят и раздуваются от гордости. Назидает же любовь, пребывающая не во мнениях, но в истине. Потому и говорится: «Кто любит, тот познан» (1Кор. 8:1–3).

Поскольку наше предание не предназначено для всех подряд, как это становится ясно тем, кто проникся величием слова, следовательно, нам надлежит хорошо хранить «возвещаемую в тайне премудрость» (Ср. 1Кор. 2:7), открытую сыном Бога. Именно поэтому уже и у Исаии пророка язык очищается огнем (Ис. 6:6–7), дабы он мог рассказать видение. И не только уста, но и слух свой нам следует очищать, если хотим стать участниками истины. Эти соображения до сих пор удерживали меня от написания этой книги. Но и теперь я опасаюсь «метать бисер перед свиньями, чтобы они не попрали его своими ногами и, обратившись, не растерзали нас» (Мф. 7:6). Трудно говорить об истинном свете в выражениях искренних и ясных людям, подобным свиньям в своем невежестве. Для толпы нет ничего смешнее подобных вещей, для слушателей же благородных нет ничего удивительнее их и боговдохновеннее.
«Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием» (1Кор. 2:14). «Мудрые не разглашают того, о чем рассуждают в совете» (Ср. Прем. 24:7). «Что на ухо слышите, – говорит Господь, – проповедуйте на кровлях» (Мф. 10:27). Здесь говорит он о тайных преданиях, касающихся истинного знания, превосходно и возвышенно им изъясненных. Нам прошептали их на ухо, именно так же и мы должны передавать их тем, кто достоин, не разглашая их всем остальным, удостоенным слышать только притчи. Вот почему в этих заметках для памяти мы рассеяли истину повсеместно, подобно семенам, дабы она могла легко ускользнуть от внимания пустословов, всегда готовых, подобно воронам, каркать о ней. Если же этот труд встретит доброго земледельца, то каждое зернышко истины даст всходы, а затем и урожай.

Истина едина, ложные же отклонения от нее бесчисленны. Философские школы, эллинские и варварские, как вакханки разорвавшие Пентея, делят истину на части, каждая хвастаясь своей частью как будто владеет целым. Но все становится явным, если представлено в истинном свете. Учения всех, стремящиеся к истинному слову, будь то эллины, или варвары, содержат нечто от истинного знания, однако одни содержат ее в большей, а другие в меньшей степени, по мере их отпадения от истины. Если настоящее, прошедшее и будущее порознь являются отдельными частями времени и если вечность их в себе объединяет, то тем более возможно для истины ее собственные семена собрать воедино, хотя бы они и упали в чуждую почву.
И действительно, в учениях различных философских школ (разумеется, за исключением совершенно безумных, которые, подобно древним вакханкам, разорвавшим человека на части, упразднили порядок и разум природы и от Христа совершенно отреклись), даже если они и не вполне согласуются между собой, можно обнаружить некое сходство в главном и согласное с истиной. Каждое из них относится к целому или как часть, или как вид, или как род. Высокие звуки противоположны низким, но вместе они составляют аккорд. Четное число отлично от нечетного, однако арифметика учит и о тех, и о других. Равным образом и геометрия говорит о круге, треугольнике, четырехугольнике, хотя фигуры эти между собой несходны. Еще больше различие между частями вселенной, однако и они имеют между собой нечто общее, что позволяет говорить о них как о едином целом. Точно так же и философия, варварская и эллинская, содержит части вечной истины, полученные однако не из мифов о Дионисе, но благодаря богословию вечного Логоса. И если кто сумеет соединить все эти рассеянные части, тот, не подвергаясь опасности впасть в заблуждение, созерцать будет Логос, то есть истину во всей ее полноте.
В Экклезиасте написано: «Приобрел я мудрости больше всех, которые были прежде меня в Иерусалиме, и сердце мое видело многое: мудрость и ведение, притчи и знание. И постиг я, что и это – произволение Духа и что множеством мудрости достигается и глубина познания» (Еккл. 1:16–18). Только владеющий разнообразной мудростью заслуживает называться гностиком. Написано так же: «Избыток ведения премудрости животворит того, кто причастен ей» (Ср. Еккл. 7:12). Сказанное еще яснее подтверждается следующим изречением Писания: «Все явно для разумеющих» (Притч. 8:9) (это словоупотребление указывает на науки греческие и варварские, поскольку по отдельности эти части не составляли бы все). «Просто это для тех, кто во все то хочет привнести чувство. Избирайте учение, а не серебро, и знание предпочитайте очищенному золоту. Цените и чувство более, нежели чистое золото. Мудрость лучше камней многоценных. Ничто драгоценное не достойно ее» (Притч. 8:9–11).

Учение, сопровождаемое доказательствами, настолько убедительно, что душа того, кто в силах следить за ходом аргументации, не может не согласиться с конечными выводами. Такое доказательство надежно предохраняет от различных обманщиков, стремящихся сбить нас с толку. Душа, воспитанная этими предварительными науками, вырывается из-под власти внешних чувств и проникается силой и энергией, делающими ее способной к пониманию истинного учения. «Ибо правильное обучение и воспитание пробуждает в человеке хорошие природные задатки. А уже имеющие их становятся в результате такого воспитания еще лучше и в силах передать это своему потомству...»
Господь нам заповедал молиться в потайном месте (Мф. 6:8), «духом поклоняясь» (Ин. 4:8). Значит, проявлять заботу надлежит не только о домашнем хозяйстве, но и о воспитании своей души, то есть о том, чем ее питать, как и в каком количестве; что следует хранить в ней как сокровище, когда и для каких целей. Не природа, а образование способствует воспитанию в нас всего доброго и прекрасного... Лучшие результаты в некоторых областях знания достигаются лишь людьми, которые от природы одарены лучшими способностями. И хотя это обстоятельство доказывает с несомненностью большую предрасположенность к добру одних, нежели других, отсюда не следует, что более совершенное приближение к истине обусловлено лишь природою таких людей. Ведь известны случаи, когда люди, не очень одаренные от природы достигали величайшего совершенства, и напротив, щедро одаренные природой, в силу небрежения и плохого воспитания, становились негодными. Изначально мы созданы Богом как существа социальные и склонные к добродетели. Отсюда следует, что зачатки праведности не следует сводить только к природным задаткам.
Как искры, запавшие в нашу душу, задатки эти раздуваются воспитанием, а образование учит нас избирать добро и предпочитать его злу. Конечно, можно быть верующим и неграмотным, однако уразуметь существо веры неуч не в состоянии. Принимать здравое учение и отвергать дурное может не слепая вера, а лишь та, что опирается на знание. Незнание есть результат невоспитанности и необразованности. Только вследствие образования постигаем мы науки божественные и человеческие... Образованных труднее запутать и ввести в заблуждение тем, кто на пагубу слушателей изобретает различные уловки.
Итак, следует обучиться искусству защиты от ложных мнений софистов...
Итак, ясно, что предварительные науки, равно как и философия, происходят от Бога.
Я не склонен говорить [отдельно] о стоической, платонической, эпикурейской или аристотелевской философии, но применяю термин философия ко всему тому, что справедливо утверждается представителями всех этих школ относительно праведности и в соответствии со священной (ευσεβούς) наукой. Все это я эклектически называю философией. Различные же подделки, внесенные человеческим разумением, называть божественными нет никаких оснований... Знание религии есть дар свыше, вера есть плод действия благодати. И познавать волю Божию мы начинаем, прежде начав исполнять ее.
Пути к спасению многочисленны и разнообразны, ибо Бог по благости своей пользуется различными средствами, и все эти пути выводят на путь Господень и приводят к его вратам. Если же спросят о пути царском и указанном самим Богом, вот ответ: «Вот врата Господни: праведники войдут в них» (Пс. 117:20).

Вверь себя Логосу – и удали от себя скотство. Ибо животное являет то, что не имеет разума. Ведь многие думают, что у них есть разум, но если ты посмотришь на них внимательно, их речь оказывается скотством... Не будь мертвецом, чтобы не попрали они тебя. Будь человеком! Твоя сила в помышлении, и этим ты победишь их.

Если мы допустим, что дом Отца на Востоке – это небесный дом, и отложим вопрос о значении Жемчужины, мы станем объяснять символы Египта, змия и моря. Со змием в гностическом мире образов мы встречаемся здесь во второй раз; но, в отличие от его значения у офитических сект, где он представляет собой пневматический символ, здесь он, в виде опоясывающего землю дракона изначального хаоса, является правителем или злым началом этого мира...
Море или воды – постоянный гностический символ мира материи или тьмы, в которую погружено божественное...
Египет как символ материального мира обычен в гностицизме (и не только в нем). Библейская история израильского рабства и освобождения придает очарование духовной интерпретации излюбленного гностиками типа. Но библейская история – не только ассоциация, которая наделяет Египет его аллегорической ролью. С древних времен Египет считался родиной культа смерти и, следовательно, царством Смерти; эта и другие особенности египетской религии, такие, как боги со звериными головами и как значительная роль колдовства, вдохновили иудеев и позже персов на специфическое отвращение и заставили их видеть в "Египте" воплощение демонического начала. Гностики затем перенесли это определение на Египет как символ "этого мира", то есть мира материи, неведения и извращенной религии: "Все невежды [т.е. потерявшие гносис] – "египтяне", утверждает иератический афоризм, цитируемый Ипполитом...
То, что странник надел одежды египтян, отсылает нас к широко распространенной символике "одеяния", с которой мы встречались прежде. Поставленная здесь цель – остаться инкогнито у египтян – связывает эту символику с темой, проходящей через гностицизм в многочисленных вариациях: Спаситель приходит в мир неузнанным его правителями, принимая различные обличья... В сущности, эта тема связывается с двумя различными идеями: первая – это уловка, которая помогла перехитрить Архонтов, вторая – есть жертвенная необходимость для Спасителя – "одеть себя в несчастье миров" для того, чтобы истощить силы мира, т.е. это – часть механизма спасения как такового. И если мы пристально посмотрим на наш текст, мы поймем, что у Царского Сына действительно не было выбора, кроме как надеть земные одежды, ведь свои собственные он оставил в верхнем царстве...
О способе, которым вестник побеждает змия и похищает у него сокровище, в тексте рассказывается не много. Он просто утверждает, что змий заснул, то есть испытал то, что вестник испытал прежде. То, что здесь относится к очарованию, в других источниках объясняется тем фактом, что Свет – это как слишком большая порция яда для Тьмы, а Тьма – для Света...
В Новом Завете, особенно у Св. Павла, это запредельное Начало человеческой души называется "духом" (пневмой), "духом в нас", "внутренним человеком", с эсхатологической точки зрения – "новым человеком". Замечательно, что Св. Павел, писавший на греческом и, разумеется, не пренебрегавший греческой терминологической традицией, никогда не использует в этой связи термин "психе" (душа), которым до того времени орфики и Платон обозначали пребывающее в на божественное начало. Напротив, он противопоставляет, как делали и после него писавшие по-гречески гностики, "душу" и "дух", "психического человека" и "пневматического человека". Очевидно, греческое значение слова психе, при всех его достоинствах, не способствовало выражению новой концепции начала, выходящего за пределы всех природных и космических ассоциаций, присущих этому греческому понятию. Термин пневма в греческом гностицизме служит эквивалентом выражения духовного "я", для которой в греческом, подобно другим восточным языкам, не нашлось собственного слова...

Подчиненность души космическим силам обусловлена тем, что на самом деле она является порождением этих космических сил. Это их эманация; и положение этой страдающей психе или того, что с ней связано, является частью положения духа в космосе. Космос здесь представляет собой демоническую систему – "нет части космоса, свободной от демонов" (С.Н. IX. 3); и если душа служит представительством космоса во внутренней сущности человека, если через душу сам "мир" проявляется в человеке, то внутренняя сущность человека выступает естественной сценой демонической деятельности, а он сам подпадает под игру сил, которую не может контролировать.
Эти силы могут рассматриваться как действующие извне, но они могут так действовать, потому что у них есть двойник в самом человеческом строении, готовый подвергнуться их влиянию. И они, имеющие могущественного главу, выступающие против божественного влияния, изолированные как космическая система, происходят из запредельной сферы и, развившиеся как внутренний дух, являются психе. Следовательно, естественное состояние человека – быть жертвой чуждых ему сил, которых еще так много для него, и требуется чудотворное пришествие гносиса извне, чтобы дать возможность заключенной в темнице пневме обрести себя.
"Те, кто просвещен в своей духовной части лучом божественного света – и они есть, но их немного – от этих демонов воздерживаются... все другие ведутся и влекутся в своих душах и телах демонами, любящими и лелеющими свои деяния... Все это земное правление демонов осуществляется через органы наших тел, и это правление Гермес называет "гемарменом" (С.H. XV. 16)."
Каждый человек, так объясняет текст, от рождения одержим своим демоном, которого может изгнать только мистическая сила или молитва после усмирения всех страстей. В этом опустошенном состоянии душа объединяется с духом как невеста с женихом. Душа, которая не достигает таким образом Христа, остается "демонической" и становится обиталищем "змей".
В противоположность гордой и в чем-то поверхностной самонадеянности стоической психологии Я как полного хозяина в своем собственном доме, получающей полное знание того, что есть и что будет, ужасающий гностический взгляд смотрит на внутреннюю жизнь как на пропасть, из которой поднялись управлять нашим бытием темные силы, не управляемые нашей волей, так как сама эта воля является инструментом и исполнителем этих сил. "Что есть Бог? неизменное благо; что есть человек? неизменное зло" (Stob. Eel. I. 277. 17). Предавшаяся демоническому вихрю собственных страстей, безбожная душа кричит: "Я горю, я в огне... несчастную, меня пожирают злые, что обладают мной" (С.Н. X. 20), но: "духовная часть души свободна от покорения демонами и готовится постигнуть Бога в себе" (С.Н. XV. 15). В гностическом использовании образа благие и плохие мысли рассматриваются (соответственно) и как божественные, и как "демонические" концепции души. "Дух порождает все мысли, благие, когда они берут начало от Бога, и противоположные, когда они происходят от демонов, поскольку не существует во вселенной области, свободной от демонов... которые, входя в душу, могут посеять там семена своих деяний" (С.Н. IX. 3).
Просвещение лучом божественного света, которое изменяет психическую природу человека, может быть предметом веры, но оно также может быть и опытом.В гностическом контексте этот преображающий опыт лицом к лицу и есть гносис в наиболее возвышенном и в то же время парадоксальном смысле термина, так как это познание непознаваемого. Мистическое gnosis theou (богопознание), прямо взирающее на божественную реальность, является самым ранним осуществлением этого принципа из всего появившегося позже. Это трансцендентное, ставшее имманентным; и хотя подготовленное человеческими действиями по изменению себя, вызванными надлежащей предрасположенностью, само это событие является актом божественной деятельности и милосердия.... Посвященный, аскетически подготовленный, является во всех отношениях скорее восприимчивым, чем деятельным. С распадом прежнего себя он выходит вовне, за свои пределы в другое бытие. Процесс доходит до кульминационного момента и заканчивается экстатическим опытом обóжения. Само понятие спасительной силы гносиса как такового, исключающее простую веру, предполагает обращение к некоторого рода внутреннему доказательству, которое благодаря своей возвышенной природе отбрасывает сомнение в трансформации и обладании высшей истиной.

Он же, Отец, желая явить Свое богатство и Свою славу, установил великое состязание в этом мире, желая, чтобы явились участники состязания, и все борющиеся оставили возникшее и презрели его в знании о Вышнем, непостижимом, и бежали к Существующему.
И невежество борющихся с нами, будучи противниками, борющимися против нас, мы побеждаем своим Знанием, провидя Непостижимого, из Которого мы вышли.
И у нас нет ничего в этом мире, чтобы власть мира, возникшая, не удерживала нас в мирах, которые на небе, в которых пребывает вселенская смерть...
Ещё [мы] стали опозорены в мире, и нет нам заботы о них, когда они злословят нас, и забываем о них, когда они проклинают нас, стыдя нас в лицо. Мы наблюдаем за ними и не говорим, ибо они делают свое дело.
Мы же ходим в голоде и жажде, ожидая своей обители, места, которого ожидают наша жизнь и наша совесть.
Мы не тянемся к возникшему, но отвращаемся от него, и сердца наши остаются у Существующего.
Мы больны, слабы и страдаем, но великая крепость скрыта в нас. Наша душа больна, ибо пребывает в доме нищеты, и вещество бьет ее по глазам, желая сделать слепой. Поэтому она следует за словом, она дает его своим глазам как лекарство, открывая их...
Так и мы сами пребываем в мире сем как рыбы, противник же бдителен против нас, подстерегая нас, как рыбак, желая уловить нас, радуясь, что поглотит нас. Ведь [он бросает] перед нашими глазами множество пищи от мира сего, желая, чтобы мы захотели одной из них и попробовали только немножко, и он уловит нас своим тайным ядом, и вынесет нас из свободы, и заберет нас в рабство. Ведь если он уловит нас одной пищей, необходимо, чтобы мы захотели и остального, в конце же это становится пищей смерти.
И это пища, которой ловит нас дьявол. Сначала он бросает печаль в твое сердце, пока ты не опечалишься о мелочах этой жизни, и он не уловит <тебя> своими ядами. И после этого похоть одежды, чтобы ты хвалился собой в ней, и сребролюбие, похвальба, гордыня, зависть, завидующая другой зависти, красота телесная, мошенничество. Главные из них всех невежество и безделье.
И так все это противник подготавливает удобно, и раскладывает перед телом, желая, чтобы сердце души обратилось на одну из них, и топит ее, как крючок, насильно увлекая ее в невежество, обманывая ее, пока она не зачнет зло и не родит плоды вещества, и не станет жить в скверне, следуя за множеством похотей и корыстей, и сласть плотская не увлечет ее в невежество.
А душа, испробовавшая это, поняла, что страсти сладкие временны. Получив Знание о зле, она унеслась от них и появилась в новой жизни. После этого она презирает эту временную жизнь и ищет пищи, которая заберет ее в Жизнь, и оставляет пищу коварства, и получает Знание о своем Свете.
Она идет, совлекаясь мира сего, и ее одежда истинная облекает ее изнутри, и ее одеяние брачное надето на нее в красоте сердца, а не в превозношении плоти. Она получает знание о своей Глубине и входит в свое жилище, и ее Пастырь стоит в дверях. Взамен всех позоров и бесчестий, которые она приняла в мире сем, она получает мириаду раз милость и славу.
Она отдала тело тем, кто дал его ей, и они посрамлены, и торговцы телами сидят, плача, ибо они не смогли нажиться на этом теле и не нашли никакого дела, кроме этого. Они предприняли великие труды, пока не изготовили тело для этой души, желая низложить незримую душу. Они были посрамлены в своем деле; они потеряли то, ради чего трудились. Они не поняли, что у нее духовное, незримое тело.

Думая: Мы ее пастырь, пасущий ее, — они не поняли, что она знает иной путь, скрытый от них, о котором ее истинный Пастырь научил ее в знании. Эти же, невежественные, не ищут Бога и не разыскивают своей обители, пребывающей в покое, но ходят в скотстве. Они намного хуже язычников, ибо, во-первых, они не разыскивают Бога, поскольку их ожесточение влечет их к беспощадности, чтобы они творили ее. И еще, если они находят иного, спрашивающего о своем спасении, их ожесточение действует против этого человека, и, если он не замолчит, спрашивая, они убивают его своей беспощадностью, думая, что делают добро для себя.
Впрочем, это сыны дьявола. Ибо даже язычники дают милостыню и знают, что Бог, Который в небесах, существует — Отец всего, превосходящий их идолов, которым они поклоняются, но они не слышали слова, чтобы разыскивать Его пути.
Так и человек безрассудный слышит призыв, но остается незнающим о месте, в которое его призывают. И он не спросил во время проповеди: В каком месте храм, в который я войду поклониться своей Надежде? — Из-за своего безрассудства он намного хуже язычника, ведь язычники знают дорогу в свой тленный каменный храм и поклоняются своему идолу, и их сердца пребывают на нем, ибо он — их надежда.
Безрассудному же слово было проповедано, научая его: Ищи и разыскивай пути, по которым ты пойдешь, и нет иного дела, благого, как это дело, — чтобы, поскольку сущность ожесточения поражает его разум с действием невежества и божеством заблуждения, и они не позволяют его разуму подняться, — чтобы он утрудился, разыскивая и познавая свою надежду.
Душа же разумная потрудилась, вопрошая. Она получила знание о Боге, она мучилась, разыскивая, страдая в теле, направляя свои стопы к благовестникам, получая знание о Неисследимом. Она нашла свой восток, упокоилась в Покоящемся, возлегла в брачном чертоге, вкусила от пиршества, которого алкала, приняла от бессмертной пищи, нашла Того, Кого искала.
Она упокоилась от своих трудов, и Свет, сияющий над ней, не заходит, — Тот, Которому принадлежат слава, власть и откровение во веки веков.

Тогда Иисус сказал ученикам Своим: если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною, ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет её; какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

Эта книга начиналась, когда опасность неслыханного бедствия уже нависала над человечеством; когда поколение, едва начавшее оправляться от потрясений второй мировой войны, с ужасом убеждалось, что над горизонтом уже клубится, сгущаясь, странная мгла – предвестие катастрофы ещё более грозной, войны ещё более опустошающей.
Я начинал эту книгу в самые глухие годы тирании, довлевшей над двумястами миллионами людей. Я начинал её в тюрьме, носившей название политического изолятора. Я писал её тайком. Рукопись я прятал, и добрые силы – люди и не люди – укрывали её во время обысков. И каждый день я ожидал, что рукопись будет отобрана и уничтожена, как была уничтожена моя предыдущая работа, отнявшая десять лет жизни и приведшая меня в политический изолятор.
Книга «Роза Мира» заканчивается несколько лет спустя, когда опасность третьей мировой войны не поднимается уже, подобно мглистым тучам, из-за горизонта, но простёрлась над нашими головами, закрыв зенит и быстро спускаясь от него вниз, по всем сторонам небосклона.
«А может быть, обойдётся?» – Такая надежда теплится в душе каждого, и без подобной надежды нельзя было бы жить. Одни пытаются подкрепить её логическими доводами и активными действиями. Некоторые ухитряются убедить самих себя в том, будто опасность преувеличивается. Третьи стараются не думать о ней совсем, погружаясь в заботы своего маленького мирка и раз навсегда решив про себя: будь, что будет. Есть и такие, в чьей душе надежда тлеет угасающей искрой, и кто живёт, движется, работает лишь по инерции.
Я заканчиваю рукопись «Розы Мира» на свободе, в золотом осеннем саду. Тот, под чьим игом изнемогала страна, давно уже пожинает в иных мирах плоды того, что посеял в этом. И всё-таки последние страницы рукописи я прячу так же, как прятал первые, и не смею посвятить в её содержание ни единую живую душу, и по-прежнему нет у меня уверенности, что книга не будет уничтожена, что духовный опыт, которым она насыщена, окажется переданным хоть кому-нибудь.
«А может быть – обойдётся, тирания никогда не возвратится? Может быть, человечество сохранит навеки память о страшном историческом опыте России?» – Такая надежда теплится в душе всякого, и без этой надежды было бы тошно жить.
Но я принадлежу к тем, кто смертельною ранен двумя великими бедствиями: мировыми войнами и единоличной тиранией. Такие люди не верят в то, что корни войн и тираний уже изжиты в человечестве или изживутся в короткий срок. Может быть отстранена опасность данной тирании, данной войны, но некоторое время спустя возникнет угроза следующих. Оба эти бедствия были для нас своего рода апокалипсисами – откровениями о могуществе мирового Зла и о его вековечной борьбе с силами Света. Люди других эпох, вероятно, не поняли бы нас; наша тревога показалась бы им преувеличенной, наше мироощущение – болезненным. Но не преувеличено такое представление об исторических закономерностях, какое выжглось в человеческом существе полувековым созерцанием и соучастием в событиях и процессах небывалого размаха. И не может быть болезненным тот итог, который сформировался в человеческой душе как плод деятельности самых светлых и глубоких её сторон.
Я тяжело болен, годы жизни моей сочтены. Если рукопись будет уничтожена или утрачена, я восстановить её не успею. Но если она дойдёт когда-нибудь хотя бы до нескольких человек, чья духовная жажда заставит их прочитать её до конца, преодолевая все её трудности, – идеи, заложенные в ней, не смогут не стать семенами, рождающими ростки в чужих сердцах.

Происхождение зла...
Если миф о восстании и падении Люцифера рассматривать в применении к духовной истории Шаданакара, он потеряет смысл. Никаких событий в метаистории нашей планеты, которые могли бы быть отражены в событиях этого мифа, не совершалось никогда. Совершилось однажды, весьма давно, нечто иное, о чём воспоминания, хотя и очень искажённые, сохранились в некоторых других мифах, например – в сказании о бунте титанов. Об этом, впрочем, предстоит говорить подробнее в другой связи. Что же до легенд, связанных с восстанием и падением Люцифера, то эти события совершились некогда в плане вселенском, в превышающих все категории нашего разума масштабах той макробрамфатуры, которая объемлет Вселенную. Совершилось то, что, будучи переведено духовидцами древности в плоскость эпохальных человеческих понятий, отлилось в этот миф. Эпохальные понятия отмерли, масштабы наших представлений расширились неизмеримо, и если теперь мы хотим уловить в этом мифе бессмертное и истинное семя идеи, мы должны пренебречь всем эпохальным, внесённым в него, и остановиться лишь на одном центральном факте, им утверждаемом.
2.3.15 Естественно, что сознание даже мудрейших в те времена отстояло от теперешних представлений об объёмах и структуре Вселенной так далеко, что ведение вселенского, просачивавшееся в их сознание благодаря усилиям невидимых друзей их сердца, сдавливалось, стискивалось в тесном объёме их эмпирического опыта, их сильного, но не обогащённого и не истончившегося ума. Впрочем, мало чем легче и задачи того, кто ныне пытается выразить в человеческих понятиях и словах хоть отзвук вселенской тайны о восстании так называемого Денницы. Такая попытка состояла бы из двух стадий: в выискивании в океане наших понятий именно тех, которые ближе других к отражению этой запредельной реальности – во-первых; в выискивании в океане нашего языка таких словосочетаний, которые в состоянии хоть сколько-нибудь отразить, в свою очередь, эти ускользающие понятия – во-вторых. Но такая работа связана с органическим ростом личности и её вселенского опыта. Её нельзя форсировать по собственной прихоти. Я чувствую себя находящимся лишь в начале этой работы. Поэтому говорить что-либо о вселенских событиях этого порядка я не могу, кроме обнажённой констатации некогда совершившегося факта: в незапамятной глубине времён некий дух, один из величайших, называемый нами Люцифером или Денницей, выражая неотъемлемо присущую каждой монаде свободу выбора, отступил от своего Творца ради создания другой вселенной по собственному замыслу. К нему примкнуло множество других монад, больших и малых. Создание ими другой вселенной началось в пределах этой. Они пытались создавать миры, но эти миры оказывались непрочны и рушились, потому что, восстав, богоотступнические монады этим самым отвергли любовь – единственный объединяющий, цементирующий принцип.

Но неутолимое стремление ко вселенскому господству составляет источник единственно понятных ему радостей: он испытывает подобные радости всякий раз, когда малейшая частная победа кажется ему шагом, приближающим к конечной цели. Победы же эти заключаются в порабощении других монад или их душ: демонических – как полусоюзников, полурабов, светлых – как узников и объектов мучительства. Насколько Гагтунгр может вообразить космическое грядущее, он рисует самого себя как некое солнце, вокруг которого бесчисленные монады вращаются по концентрическим кругам, одна за другою падая в него и поглощаясь, – и постепенно вся Вселенная приходит в это состояние вращения вокруг него, погружаясь, мир за мирами, в чудовищно разбухшую гипермонаду. Вообразить дальнейшее демонический разум бессилен. Меньшие из этих монад не способны нарисовать даже и такого апофеоза. Незыблемо веруя в свою конечную победу над Вселенной, они сосредоточивают волю и мысль на более близких, легче представимых стадиях.

1. Это слова сокровенные, которые сказал Иисус Живой. Записал их Дидим Иуда Фома. И он сказал, что нашедший истолкование этих слов не вкусит смерти.
2. Сказал Иисус: Пусть ищущий не перестаёт искать, пока не найдёт. И когда найдёт, он возмутится.
И когда возмутится, он удивится и воцарится над всем.
3. Сказал Иисус: Если скажут вам ведущие вас: «вот, царство в небе», – птицы небесные опередят вас. Если они скажут, что оно в море, рыбы опередят вас, но царство внутри вас и вне вас.
4. Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны, и поймёте, что вы дети Отца Живого.
5. Если же не познаете себя, то вы пребываете в бедности, и вы – нищета.

«Парафраз Сима» содержит резкую критику крещения посредством физического погружения в воду. Вода, как символ мирового зла (Мрак есть Вода), не может быть средством очищения. Напротив, водное крещение есть «нечистое занятие», а совершающий этот обряд становится рабом Естества: «Ибо вода – это ничтожнейшее тело. И не отпускают людей, так как они связаны водой, как от начала был связан свет Духа. О, Сим! Они введены в заблуждение множеством форм демонов, полагая, что в нечистом водном крещении, которое темно, лживо, бесплодно и губительно, будут унесены грехи прочь. И они не знают, что из воды (происходят) и в воду (возвращаются) путы, заблуждение, нечистота, зависть, убийство, прелюбодеяние, лжесвидетельство, ереси, грабежи, страсти, многословие, гнев, горечь … Поэтому существуют многие воды, которые отягощают их мысль. Ведь я провозглашаю тем, у которых есть разум: (пусть) они прекратят нечистое крещение! И те, у которых есть разум от света Духа, не будут участвовать в нечистом деле! И разум их не угаснет, и они не будут прокляты. А воде они не воздадут славу. Там, где есть проклятие, есть недостаток, а слепота – там, где слава. Ведь смешиваясь с дурными, они становятся праздными в темной воде, так как там, где дают имя водой, (пребывает) Естество, проклятие, ложь и вред. Ведь только в нерожденном Духе, там, где упокоился высший Свет, не именуют (посредством) воды и не смогут именовать» [75, c. 37.14–38.25]. «Темные воды» в разных разделах особого материала «Обличения» олицетворяют мировое зло. В подтверждение этого тезиса автор комментария дважды (в разделах, посвященных «сифианам» и «ператам») приводит соответствующие строки из Гомера:
«Будьте свидетели мне, о, Земля, беспредельное Небо,
Стикса подземные воды, о, вы, величайшая клятва,
Клятва ужасная даже бессмертным...»
Авторитетное мнение Гомера о том, что даже языческие боги считали воду ужасной и отвратительной субстанцией, комментатор подкрепляет изречением Гераклита: «Это, утверждает (он), говорят не только поэты, но и даже мудрейшие из эллинов, и среди них один – Гераклит – говорит: «ведь вода является гибелью для душ» [55, c. 182; 36, c. 327]. Тем не менее, свидетельства язычников представляются автору комментария недостаточными и односторонними, поэтому он считает необходимым сослаться на библейский текст. В разделах, посвященных Симону, «наассенам» и «ператам» темные воды отождествляются с Красным морем, волны которого погубили войско фараона, и с рекой Иордан, течение которой препятствовало выходу евреев из Египта. Причина таковой «водобоязни» автора комментария коренится в категорическом неприятии обряда крещения в том виде, в каком этот обряд существовал в современной ему церковной практике. Водному, формальному крещению гностик-комментатор противопоставляет истинное, «духовное» крещение. Подлинное крещение, согласно комментатору, заключается не в погружении в воду, но в достижении истинного знания – «гнозиса». Обладание такого рода знанием дает человеку возможность выйти из под власти Творца, стать свободным и беспрепятственно выйти за пределы материального мира.

Новое, возникшее в эту эпоху... сводится к тому, что человек осознает бытие в целом, самого себя и свои границы. Перед ним открывается ужас мира и собственная беспомощность. Стоя над пропастью, он ставит радикальные вопросы, требует освобождения и спасения. Осознавая свои границы, он ставит перед собой высшие цели, познает абсолютность в глубинах самосознания и в ясности трансцендентного мира

... поучение (настоящее) для юношей: спокойствие; терпеливость; отсутствие спора с маленьким человеком, ибо нет высокопоставленного высокомерного, которого бы любили; благосклонность к говорящему о нуждах своих, пока он не изложит наболевшее; выслушивание голоса его (и есть уже) устранение нужды его, ибо всякий человек познается по сути своей подлинной избытком молчания (со стороны изучающего), когда подавляются порывы... (Подлинный) памятник человеку – добрые свойства его, забвение – это злонравный. Если будет свершение по слову (сему), то пребудет имя мое доброе постоянно во граде моем, ибо нерушим памятник мой вовек

Откровение, полученное царем от Иштар, совершенно беспримерно в добиблейской литературе Ближнего Востока. Нарам-Суэн узнаёт, что злой город Семерых не следует одолевать насилием. Его жители уничтожат себя сами, причем началом их коллективной гибели станет повсеместная ложь в речах и фальшь в отношениях между людьми. Ложь и зло в отношениях между горожанами – то орудие, которое предаст Семерых в руки гневного Эллиля. Их город, разложившись изнутри, впоследствии падет под ударами соседей. Итак, позитивное действие Нарам-Суэна, остановленное его раскаянием, существенно дополняется откровением Иштар о том, что зло уничтожит себя само, без агрессии извне.
В последней части текста идет откровенное назидание Нарам-Суэна правителям будущего. И этот финал неожиданно вызывает в памяти два, а в перспективе и три текста. Царь говорит потомкам, что не следует сопротивляться чужой агрессии. На каждое злонамеренное действие людей следует отвечать добром, а на каждое благодеяние – дарами и подарками. Человеку должно смирять себя, терпеть и на каждое враждебное действие смиренно отвечать: “Да, господин мой!..” В этом ответе заложена тайная мудрость всего текста, о которой знал образованный вавилонский читатель.

Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают
и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?

Ты правее меня, ибо ты воздал мне добром, а я воздавал тебе злом; ты показал это сегодня, поступив со мною милостиво, когда Господь предавал меня в руки твои, ты не убил меня. Кто, найдя врага своего, отпустил бы его в добрый путь? Господь воздаст тебе добром за то, что сделал ты мне сегодня. И теперь я знаю, что ты непременно будешь царствовать, и царство Израилево будет твердо в руке твоей.

Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая
сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья.

Захочет ли какой-либо здравомыслящий человек, проживший достаточно долгое время и размышлявший о значении человеческого существования, снова заняться этой скучной жизненной игрой не то что на прежних условиях, но вообще на каких бы то ни было?

Да знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если б даже хотел..."

Итак, говоря совершенно открыто: чтобы стало лучше, необходимо, чтобы мы когда-нибудь сделались порядком злыми. И в этом нам должен помочь образ шопенгауэровского человека. Шопенгауэровский человек берет на себя добровольное страдание правдивости, и это страдание помогает ему убить личную волю и подготовить тот совершенный переворот в его существе, достижение которого и образует собственно смысл жизни. Это высказывание правды кажется другим людям порождением злобы, ибо в сохранении своей половинчатости и искусственности они видят долг человечности и полагают, что нужно быть злым, чтобы так разрушать их игрушки.

Героизм же правдивости состоит в том, чтобы в один прекрасный день перестать быть его игрушкой. В становлении все пусто, обманчиво, плоско и достойно нашего презрения; загадку, которую человек должен разрешить, он может разрешить лишь в бытии, в бытии таким, а не иным, — лишь в непреходящем. Теперь он начинает испытывать, как глубоко он сросся со становлением с одной стороны, и с бытием — с другой; чудовищная задача восстает перед его душой: разрушить все становящееся, осветить все ложное в вещах. Он тоже хочет все познать, но он хочет это иначе, чем гётевский человек, не ради благородной изнеженности, чтобы сохранить себя и усладить многообразием вещей; напротив, себя самого он первого приносит в жертву. Героический человек презирает свое благополучие и злополучие, свои добродетели и пороки и вообще измерение вещей меркой своей личности, он ничего не ждет больше от самого себя и хочет во всех вещах увидеть эту безнадежную их основу. Его сила лежит в самозабвении; и если он вспоминает себя, то он смотрит на себя с высоты своей великой цели, и ему кажется, что под собой и позади себя он видит неприметную горку шлака. Старые мыслители всеми силами искали счастья и правды — а никогда человек не найдет того, чего он ищет — гласит злое правило природы.
Но кто ищет во всем неправды и добровольно приобщает себя несчастью, тому, быть может, уг
отовлено иное чудо разочарования... Созерцателю чудится, что он только что просыпается, и что вокруг него еще лишь реют облака исчезающего сна. Этим облакам тоже суждено когда-либо рассеяться; и тогда настанет день.

Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир

«Почему мы такие бедные, если такие умные?»
Этот вопрос рассмешит любого, хоть немного знающего философию.
Дело в том, что есть «два вида», «две способности» ума - рассудок и разум.
Рассудок имеет дело с известными понятиями, с устойчивыми формами поведения и позволяет своему хозяину успешно совершать практические действия.
Разум способен создавать новое, он связан с нравственностью и с творческим началом; именно он и только он создаёт теоретическое знание, науки и искусства.
И возникает разница в жизненных приоритетах. Талантливый «чистый математик» вполне мог бы стать успешным банкиром, но ему это не интересно. И замечательный литератор вполне сумел бы справиться с обязанностями пресс-секретаря президента - но тогда ему некогда будет писать книги, а он хочет именно этого. А вот обратное почти никогда не возможно - банкир не совершит математического открытия.
Вот почему очень многие великие, знаменитые люди, подлинные творцы были нищими.
Другое дело, что общество может быть организовано так, чтобы плоды разума получали достойное вознаграждение - чтобы людей «высокого ума», теоретиков, государство уважало и хорошо оплачивало результаты их труда.
А если это не так, то вопрос следует задать государству: почему ты такое неразумное, что платишь только за сиюминутное и не думаешь о будущем? Ведь именно теоретическое знание - это необходимое основание технологического и культурного развития. И нет ничего практичнее хорошей теории.
Но для того, чтобы это понять, тоже нужен разум.

Внимай, небо, я буду говорить; и слушай, земля, слова уст моих. Польется как дождь учение мое, как роса речь моя, как мелкий дождь на зелень, как ливень на траву. Имя Яхве прославляю; воздайте славу Богу нашему... Сие ли воздаете вы Господу, народ глупый и несмысленный? не Он ли Отец твой, Который усвоил тебя, создал тебя и устроил тебя?
Вспомни дни древние, помысли о летах прежних родов; спроси отца твоего, и он возвестит тебе, старцев твоих, и они скажут тебе. Когда Элохим давал уделы народам и расселял сынов человеческих, тогда поставил пределы народов по числу Сынов Божиих; ибо часть Яхве народ Его..

Бог Хормузта вместе с Пятью божествами по наущению всех Богов пришел для того, чтобы сразиться с демонами; он спустился (из царства Света) и сразился с порочным (букв. «совершающим неблаговидные греховные поступки) Šïmnu и с пятью видами демонов. Бог (tngri) и демоны (yek), Свет (yaruq) и Тьма (qara) в то время смешались. Сыновья (oglanï) Бога Хормузты, Пять божеств, наши сущности, некогда сразившись со (скопищем) демонов, были изранены, и, приобщившись к порочным знаниям главного среди всех демонов, ненасытного бесстыдного алчного Дьявола и ста сорока туменов демонов, утратили разум и сознание.
Они забыли и отринули вечную землю Богов, в которой они сами были рождены и взращены, и отделились от светлых Богов. С тех пор, мой Бог, если из-за того, что порочный Šïmnu совратил наш разум и (наши) мысли, и в последующее время мы стали лишенными знания и разума и как-либо заблуждались и ошибались относительно основы и корня всякой светлой сущности и чистого и светлого Бога Зервана, и говорили, что и Свет и Тьма, и Бог и Демон суть его основа и корень, и говорили, что если дает жизнь, то дает Бог, если приводит к смерти, то приводит Бог, что добро и зло — все создано Богом, если мы говорили, что вечные боги созданы и что Бог Ормазд и Шимну являются братьями (букв. младшим и старшим братом), мой Бог, если мы когда-либо, не ведая, ложно говорили относительно Бога столь велико-хулительные слова, совершали такой смертный грех, мой Бог, ныне я раскаиваюсь и прошу об освобождении от греха. Прости мой грех!

Я Господь (Яхве), и нет иного; нет Бога кроме Меня; Я препоясал тебя, хотя ты не знал Меня, дабы узнали от восхода солнца и от запада, что нет кроме Меня; Я Господь (Яхве), и нет иного.
Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я, Господь (Яхве), делаю все это.
... Горе тому, кто препирается с Создателем своим, черепок из черепков земных!

При относительной веротерпимости Русь (особенно на первом этапе христианизации - в X-XI вв.) становилась объектом активной миссионерской деятельности самых разных христианских и нехристианских центров. Поэтому конечное утверждение Православия в русской земле было результатом долгого и острого соперничества, продолжавшегося не одно столетие. Такое соперничество могло быть как идеологической формой политической борьбы, так и отражением процесса осмысления христианства в обществе, обусловленного уровнем социально-экономического развития... Главным препятствием служила социальная (классовая) сторона распространения нового вероучения, когда его носителями на протяжении значительного периода были преимущественно знать и купеческая прослойка. Большинство же населения при видимом исповедании Православия довольно долго оставалось языческим или двоеверным... в первое время христианство распространялось преимущественно в крупных хозяйственных и административных центрах с высоким уровнем развития ремесла и торговли. Но даже там главным гарантом крепости христианства была княжеская власть... Несмотря на каноническую независимость Церкви от государства, власть императора зачастую имела на неe определяющее влияние, причeм не только организационного, но даже догматического характера... Разумеется, влияние светской и духовной властей было всегда взаимным, но приоритет первой в Византии бесспорен... Прямым следствием обеих форм взаимозависимости было то, что и на западе, и на востоке Церковь оказывалась вовлеченной во внешнюю политику государства. Так или иначе, и папство, и западные императоры, и Византия активно использовали проповедь христианства среди язычников в качестве важнейшего инструмента своей дипломатии... Константин Багрянородный стремится доказать рабское положение славянских государств по отношению к империи. В число прочих причин установления такого порядка отношений он включает и принятие крещения от ромеев. Подобная стратегия была сопряжена с попытками установления политического контроля над новообращенными народами через иерархическую зависимость от Константинопольской патриархии национальных церквей.

"Наставление братьям посланникам от Карфагенского Собора к славнейшим и благочестивейшим самодержцам. Царскому человеколюбию предлежит позаботиться, чтобы Кафолическая Церковь, благочестною утробою Христу их родившая и крепостью веры воспитавшая, была ограждена их промышлением. Посему против неистовства отщепенцев просим дать нам Божественную помощь, не необычайную и не чуждую Святым Писаниям. Ибо Апостол Павел, как показано в истинных Деяниях Апостольских, соумышление людей бесчинных препобедил воинскою помощью. Итак, мы просим о том, да неукоснительно подастся охранение чинам церквей в каждом граде и разных местах. Да соблюдают закон, изданный блаженной памяти Феодосием о взыскивании по десяти фунтов злата с еретиков, рукополагающих и рукополагаемых, также и с владельцев, у которых будет усмотрено собрание их. Еще и о том подобает просить, да будет возобновлен доныне существующий закон, который отнимает у еретиков право взимать что-либо или при рукоположениях, или по завещаниям, или оставлять. Сверх же всего сего потребна помощь от властей каждой области", Карф. 103.

[Христос] есть образ Бога невидимого. Он есть прежде всех. Он счел за благо, чтобы в Нем Самом обитала всякая полнота... Тело Его, которое есть Церковь!
Итак, если вы воскресли со Христом, то ищите горнего... о горнем помышляйте, а не о земном. Ибо вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге. Когда же явится Христос, жизнь ваша, тогда и вы явитесь с Ним во славе. Итак, умертвите земные члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и любостяжание, которое есть идолослужение, совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в Нового.

В последние годы термин «манихейский» получил распространение в общественном дискурсе, как характеристика политической риторики насильственной конфронтации между добром и злом. Это использование раскрывает и то, что манихейство до сих пор остается постоянным еретическим спутником Запада, и то, насколько слабо эта традиция понята даже сегодня. Действительно, манихейство понимает мир дуалистически и утверждает реальное существование в нем абсолютного зла. Но манихеи были не воинственными крестоносцами, а одной из наиболее преследуемых религиозных общин в истории. Для этого факта нет готовой всеохватной причины или мотива, а только ряд региональных религиозных конфликтов, в которые манихейство всегда кажется вовлеченным как ересь против более сильной и опирающейся на политическую поддержку ортодоксии, будь то христианской, зороастрийской, исламской или даосской. На самом деле, это паттерн, в котором манихейство становится первым объектом подавления для развивающегося государственного тоталитаризма в религиозных вопросах: в Персии в конце третьего столетия, в Риме почти в это же время, а затем в конце четвертого века, в государстве Аббасидов в конце восьмого столетия, в Китае в середине девятого. В каждом из этих случаев манихейство было использовано, чтобы определить неприемлемое для общества и опробовать методы выявления и уничтожения перед тем, как обратить государственный аппарат против других групп. Этот подход только подтверждал манихейскую концепцию мира, пронизанного злыми силами и устремлениями, всегда готового применить насилие к праведникам.
Репрессивные правительства, уверенные в своем успехе, не заботились об оправдании предпринимаемых мер. Мы должны воспользоваться одним из многих случаев, когда у нас есть значительный объем рациональных объяснений со стороны гонителей, а именно сочинениями Августина Иппонского, для попытки вникнуть в логику преследования и сравнить ее с логикой самих манихеев, чтобы лучше понять, почему одна религиозная община считала оправданными и даже обязательными преследования во имя истины, тогда как для другой отказ от преследований логически вытекал из самого «манихейского» различения между добром и злом в мире.
Августин трудился в один из наиболее критических моментов христианской истории и вынужден был пытаться преодолеть разрыв между преследуемой Церковью прошлого (с которой отождествляли себя, например, местные донатисты) и Церковью преследующей, которая только начала появляться при его жизни (в основном в виде имперского законодательства, стремившегося подавить язычество и соперничающие формы христианства).

Lectori benevolo salutem! Данная работа не есть согласованный пересказ четырех канонических Евангелий. Таких пересказов в последнее время появилось множество, и вряд ли хотя бы один из них может даже отдаленно сравниться с оригинальным текстом библейских жизнеописаний Иисуса. Кроме того, авторы таких пересказов совершенно не утруждают себя разрешением противоречий между Евангелиями, утверждая — по дилетантизму ли своему, по фанатичной ли беспомощности, по закоренелой ли привычке своей выдавать желаемое за действительное, — что в Библии противоречий нет. И, например, рассказывают нам, что перед арестом вместе со своими учениками Иисус «вкушал пасху» (об этом повествуют Евангелия от Матфея, от Марка и от Луки), потом ночью Его арестовали и следующим днем распяли перед наступлением праздника Пасхи (об этом повествует Евангелие от Иоанна.13:1; 18:28; 19:31). То есть Иисус одновременно и ел пасхального агнца (Евангелие от Марка.14:12-18), и был распят в то же самое время, когда заколали этого пасхального агнца, символически став таким Агнцем (Евангелие от Иоанна.1:29,36). Однако любой здравомыслящий человек понимает, что Иисус не мог пострадать и 14 нисана, и 15 нисана, причем оба раза в пятницу (Евангелия от Матфея.27:62; от Марка.15:42; от Луки.23:54; от Иоанна.19:14,31).
Данная работа не есть также пересказ четырех канонических Евангелий по отдельности, хотя такая работа, возможно, имела бы ценность для библейской науки. Впрочем, таких работ было сделано не мало, и я по мере возможности использовал их изыскания для определения сущности Иисуса Евангелия от Матфея, Иисуса Евангелия от Марка, Иисуса Евангелия от Луки и Иисуса Евангелия от Иоанна. И, наконец, данная работа, надеюсь, не есть повторение уже созданных и признанных жизнеописаний Иисуса, хотя, конечно, я шел по пути, проторенному авторами этих жизнеописаний.
Данная работа — это мое собственное понимание личности Основателя христианства.