По-читательское 2
574607
547
Таша
Я готовлюсь к ремонту. Вспоминаю жизнь. Что видел, где побывал. Неизвестно ведь, как дальше сложится. Трёшку отремонтировать – не поле перейти. Ремонт бывает больше дерева, дома и сына. На борьбу с дизайнерским талантом жены уходят лучшие годы. Многие успевают только кухню и комнаты. Ванную и коридор завещают детям. Другие трудятся до самого потопа, логично завершающего вообще все ремонты. Наводнение смывает избыточную красоту. Идущий следом за инфарктом альцгеймер приучает человека любить мир какой он есть - с потёками, искрящей проводкой и пузырями на обоях.

У меня за дизайн отвечает Даша. Я повстречал её на курорте. Она была простой красавицей и жила на даче без удобств. Я же был горячим сантехником. Даша пригласила меня оценить возможность унитаза. Чудного воздуха и вида из окна ей было мало. Я составил симпатичную смету, но наши чувства вспыхнули не сразу. Даша избегала заводить домашних сантехников. И вообще, экономила до последнего. Она нашла бесплатный унитаз. Прямо у себя на балконе, среди лопаты, мангала, лыж, костюма химзащиты и других необходимых горожанам вещей. Я усомнился в достоинствах бесплатного горшка, предложил купить новый. Лишь благодаря летнему спросу на мужчин с руками я остался тогда другом. С тех пор все Дашины покупки кажутся мне удивительно удачными.

Показать спойлер
Тот унитаз оказался чистым арт-объектом. Во всех его проекциях была асимметрия. Он будто подтаял на жаре, а потом снова замёрз. Сальвадор Дали с удовольствием написал бы с него портрет часов или яичницы. И у него были нереальные запросы. Я носил бачки на выбор, ни один не подошёл. Его технологические отверстия были неповторимы как отпечаток пальца. Ночью я вынес его на помойку. Утром купил нового, попроще.

Даша не заметила подмены. Она в лицо различает только котиков и воображаемых соперниц. Окрылённая успехом, она купила винтажный душевой поддон. Я докупил стенки, душ и сифон. Неугомонная Даша нашла два больших шурупа. К ним я приделал раковину, канализацию, смеситель и электрическую плиту. Тогда Даша принесла крепкую кисточку с нежным ворсом. Она погладила меня по щеке как бы спрашивая – как насчёт обоев, клея и шпатлёвки? Тут я не выдержал. Пригласил её в ресторан, где и признался – шпатлёвки не будет. Но сама Даша мне всё ещё нравится.
Прошло пять лет. Мы переехали в Ригу. Дарья ходит по квартире, рисует схемы и эскизы. В речи её опасно зачастили слова "прованский стиль", "шведский дизайн", "эклектика" и "хочу занавески". В качестве профилактики я рассказываю про писателя Фёдорова. Он только подумал слово "ремонт" и сразу поплатился.

Фёдоров жил на первом этаже. У него потёк унитаз. Можно было как в детстве, отремонтировать всё изолентой и пластилином. Но Фёдоров возгордился, вызвал мастера. Он рассчитывал уложиться в десять евро. Пересадка органов в мире унитазов столько стоит. Пришёл сантехник, глянул цыганским глазом. Фёдором показался ему достаточно богатым лопухом. Поэтому предложено было менять унитаз целиком. Чтобы на века. Фёдоров как в гипнозе – кивнул.

Сантехник обнял фарфорового брата и рванул. Что-то хрустнуло. Специалист сказал специальный термин на строительном арго. Приблизительный перевод - "вот незадача, труба треснула". Тоненькая щель побежала по чугуну в сторону кухни. Пришлось разбирать часть стены и шкафчики. Сантехник снова пришёл, заменил стояк от верхних соседей до подвала. Чёрные разводы на потолке это не говно, а чугунная пыль, успокоил он. Зато теперь точно навек. Четыре наречия подряд - настоящий кошмар, подумал Фёдоров. Писатель тогда ещё плохо разбирался в кошмарах. Он сбил гвоздями мебель и размазал грязь по потолку, чтоб было равномерно. И уехал на дачу, дописывать роман. Тем временем, вечность закончилась. Новая труба самовольно рассоединилась. Вода побежала по потолку, обрушила штукатурку, закоротила проводку, перекрасила обои и вздула полы. Квартира вернулась в первый день творения, отмотав за пару часов все пять тысяч семьсот лет. И только дух неприятный носился над тёмной водой. Возвратившийся Фёдоров трижды выходил в коридор, осматривал номер на двери. Он не хотел верить глазам и запахам.

Писатель занял денег. Выбросил мебель, полы и холодильник. Он хотел бы выбросить весь дом, но не смог поднять. Скоро в его жилище разбили свои шатры пёстрые племена электриков и штукатуров. Фёдоров записывал в блокнот их волшебные истории. В его творчестве появился мат. А феи и эльфы наоборот, пропали.
В детстве он бесконечно мог смотреть на огонь и воду. Повзрослев, открыл для себя сокурсницу Катю. Прыгала ли Катя по дивану голая, бежала ли ночью по нужде – в ней всегда соединялись и блеск огня, и шум воды, и отличные ноги. Фёдоров считал Катю лучшим зрелищем до самой зрелости, когда повстречал бригаду мастеров под управлением Васи Журавлёва. Уступая Кате в ногах, штукатуры брали своё драматизмом и творческой фантазией. Падение со стропил молотков и целых людей наперегонки, опрокидывание вёдер с краской, обед белыми от пыли гамбургерами, просверливание сапога вместе с пальцем – бесконечность сюжетных ходов просто завораживала. Фёдоров жалел, когда деньги кончились и мастеров пришлось выгнать. Гонорары на три романа вперёд закончились, и писатель вынужден был остановиться.

Однажды ночью, в кровати, вдыхая запах олифы и свежего ацетона, Фёдоров почувствовал воду на щеках. На ощупь как слёзы, но текли они с потолка. У верхнего соседа сорвало кран. Сам сосед улетел в Индонезию и возвращаться не хотел. Злой Фёдоров перекрыл воду всему дому. Равнодушные жильцы открыли её снова. Тогда Фёдоров забаррикадировался в подвале. Заточенной хоккейной клюшкой он отгонял иссыхающих соседей. Вместо воды он раздавал входящим телефонный номер автора потопа.

Не знаю, почему тот человек из верхней квартиры не выбросил в море свой телефон. Видимо, хранил в нём деньги, адрес гостиницы, билеты на самолёт, навигатор, курс валют, новости и смешные фото, без которых не мог дышать. Доступа ко всему этому разнообразию всё равно не было. Двести соседей звонили без пауз, разными голосами, уговаривали вернуться на Родину. И вот вам пример величия русского языка. Под действием одних только слов человек бросил Бали, океан и двадцать оплаченных завтраков. И вернулся в Москву, где с большой вероятностью мог получить в торец. Более жестокого примера ностальгии я не знаю.

Ту квартиру на первом этаже Фёдоров высушил и продал. Теперь живёт на даче. Туалет свободного падения он считает пиком торжества цивилизации. Египетские пирамиды, для сравнения, просто груды камней.

Я описал Даше все муки Фёдорова. Я был красноречив и метафоричен, сыпал гиперболами и аллегориями. Даже жестикулировал, лишь бы ремонт не начинать. Даша сказала – хорошо всё-таки, что мы живём на верхнем этаже. Но всё равно, нам нужна дача. И вздохнула. Из моих поучительных притч она какие хочет выводы, такие и делает.

Слава Сэ. Хозяйственное
Показать спойлер
Таша
- Мне надо знать, что думают о нас писатели Мадагаскара!

Наши читатели – они молодцы. Чего им только не надо знать.
- Какие писатели?
- Любые. Например, Рабеманандзара.
- Рабе? – восхищаюсь я.
- Манандзара, - подтверждает она. – Или Рабеаривелу. И какие они при этом употребляют идиомы.

Мысль о том, что где-то на Мадагаскаре сидит человек по имени Рабеаривелу и думает обо мне, вызывает во мне всплеск неконтролируемой национальной гордости. А что до идиом, то ничего страшного, это мы и сами не дураки.
- Нет, ничего они о нас не пишут! – разочаровывает меня читательница, отвлекаясь от каталога. – Они, я смотрю, вообще не пишут прозой! Столько книг – и только поэзия. Вот, смотрите – одни стихи! Где-то под звуки там-тамов, а где-то – так.

Господи, какой волшебный остров. Одни стихи.
Хотя, под звуки там-тамов о нас должно бы хорошо думаться, так что, зря они не, я считаю.

***
- Мне нужен сборник рассказов.
- Отлично. А автор?..
- О. Арманннн, - говорит она, закатывая глаза и щеголяя назальным «н». Мне так и слышится: «шарманннн» - и лорнет к глазам, этаким небрежным движением, с оттопыренным мизинчиком.
- Это точно фамилия? Не имя?
- Ой. Имя, - конфузится она.
- А фамилия?
- А фамилию... я как-то не спросила.
«Ах, милая, до того ль нам было?» - читается в её глазах сквозь воображаемый лорнет.

***
И почту тоже люблю проверять по утрам
«Продлите мне книги, а то я сама к вам приду!» Вот это правильная формулировка, учитесь, магистры.
«Скажите, а вы пускаете в библиотеку без высшего образование, а если пускаете, то через что?» Написать честно «через кошачью дверцу» я не решилась, пусть думает, что хочет, а гусары пусть не подсказывают.
«Хочу прийти к вам на концерт, но так, чтоб не через читальные залы и книг не видеть!» Должно быть, запойный и в завязке. Мне, помнится, в детстве дедушка тоже говорил: «Ты для начала попробуй хотя бы недельку не читать, а там – втянешься». А я только смеялась: дедушка, какую дичь ты говоришь! Может, мне ещё и не дышать?

***
- Ну, что, электрика вызывали сегодня?
- Вызывали. Не пришёл.
- Значит, неправильно вызывали!

При вызове электрика важно очень тщательно чертить пентаграмму и правильно ставить свечи по углам. А то так начнёшь вызывать электрика, а явится инженер по технике безопасности. Увидит свечи – и всё, кердык.

© Сестра Нибенимеда
Таша
Из семи заготовленных на лето платьев Даша успела выгулять четыре. Я предложил надевать одно на другое, но ей интересней дуться на погоду, чем достигать целей рационально.

Лето здесь унизительно короткое. Какой-то вжик. Как вы провели свой вжик? Надел сандалии, посетил магазин, принёс клубники, съел. Всё. А по документам оно длится три месяца! Бюрократизм и волокита даже в климате.

Зато зима у нас двойная, с дополнительным льдом. На заметку квантовым физикам: холодная грязь замедляет ход времени лучше, чем скорость и масса. Наш февраль длится до полугода, как срок за хулиганство. А ноябрь мог мы в одиночку превратить всю Африку в ледяное болото, заодно принудив тутси и хуту к миру. Наш климат ужасно миротворческий. Жаль, мы не умеем его экспортировать.

Тайный, истинный наш герб - батарея отопления. Предложи балтийской женщине сблизиться, она засунет тебе под свитер свои ледяные ноги. Её главная мечта - пройтись в коротком платье, не боясь обморожений. Из американской фантастики подсмотрено.

В выигрышном положении находятся дачники. У них остаются зримые улики - помидоры в банках, варенье с надписью "ЧёрСмор 2015" и радикулит. У меня, для сравнения, от лета только селфи, где незнакомые дыни в купальниках танцуют с противным на вид мной. Довольно жалкое воздаяние за бесконечную зиму.

Однажды я сниму домик в деревне. Устрою идеальное лето. Чехов подробно описывает технологию. 90 раз купание в открытых водоёмах, черешня трижды в день, шашлык четырежды, беседы о поэзии с симпатичными дачницами по мере их отлова сачком и на удочку. Комаров и слепней у Чехова нет. Не знаю, как он этого добился, потом перечту внимательней.
Показать спойлер
У меня уже готова стопка длинных романов, читать под яблоней. Завтракать мы будем на террасе, даже если дождь или торнадо. Мы будем ходить на озеро шумным коллективом. Слева от нас проляжет Шишкин, справа – Левитан. Мы научимся отличать чабрец от лопуха. А попав в грозу, станем весело отпрыгивать от молний.

Дачный аппетит, в отличие от городского, не перебить кефиром. Он усиливается от всего. Встал со стула - проголодался. Посмотрел в окно - там коровы своим видом напоминают о хорошей отбивной. Деревенский жор живуч, как споры сибирской язвы. Против него следует применять картошку с укропом, салат из курицы с луком, телячий бок, помидоры-огурцы-сметану. Все эти лекарства надо намазать друг на друга и проглотить не жуя. Не бойтесь растолстеть, там сплошные витамины. Второй полдник и третий ужин на даче считаются средством поддержания беседы, а не тяжёлым пороком, как в городе. На закате уместны чай с ветчиной, называемые условно настольными играми и вечера романсов с бутербродами. И всё это в приятной компании Любови Андреевны, Шарлотты Ивановны, Дуняши и малознакомого мужчины, чьё происхождение никому не известно.

Приятные компании на даче родятся из воздуха, как комары и одуванчики. Сначала дачники волнуются, вдруг никто не приедет. Дачники наводят порядок, готовят лучшие рецепты. К июлю выясняется, гости очень неприхотливы и крайне общительны. Они жрут любое - сырое, несолёное, без хлеба. Они не уезжают даже если их тяжело обидеть. Даже стрихнин не в силах разрушить настоящую дачную дружбу.

Моя знакомая Ирина купила избу в деревне. И тут же у неё нашлось много друзей. Куда больше, чем можно было вообразить. Многих так и не удалось вспомнить, кто это. Калитка работала на износ, как двери в метро. Входящие сталкивались с выходящими, некоторые гости при этом знакомились. Ира многозначительно ограничила порции, но поток не иссяк. Наоборот, стал толще. Гости везли еду с собой, ночевали повсюду и даже делали ремонт под себя. Некоторые принимали Иру за свою и делали замечания, что нельзя жить на чужой даче столько времени без пауз. Эта история очень воодушевляет. Домик в деревне лечит от одиночества лучше хомячков и канареек. Если всё правильно организовать, самый куцый август покажется бесконечным.

Мои дети не читали Чехова и не знают зачем в году зима. Свежий воздух и витамины они скачивают из интернета. Я возил детей на озеро без вай-фая и с тех пор считаюсь Торквемадой. Поскольку сами дети в счастье не разбираются, их приходится принуждать. С Машей было проще. У одноклассницы нашлась бабушка в нешуточной деревне. Маша согласилась осмотреть дикий скот и крестьянство. Машу кусали экологически чистые блохи, а пьяные трактористы для неё пахали геометрические прямые линии - сначала поле, потом болото, лес и речку. Всё это - не просыпаясь. Удивительные люди. Благодаря им, никогда в мире не будет перепроизводства продуктов. Однажды, её воспоминания о лете превратятся в мечту о даче. Пока же Маша просит поскорей вырвать её из лап природы.

Ляле купили путёвку в лагерь. Когда не сработали ни слёзы, ни притворный аппендицит, Ляля взяла клятву спасти её, как только возникнет реальная опасность. Она обещала продержаться хотя бы до ужина. Обвешанная средствами жизнеобеспечения, с комплектом трусов на все случаи жизни, Ляля пошла в отряд. Так это у них называется. Вожатая встретила её улыбкой людоеда.

Я не сразу уехал. Сел в ресторане неподалёку. Это не ближний лагерь, а помощь хороша, когда мгновенна. Ждал, ждал - ничего. Видимо, дочь выросла и сама справляется с людоедами. Это немного грустно.

Как только Ляля вошла, в неё тут же влюбился Денис. Сбегать до окончания любви глупо. На вечерней дискотеке Ляля получила четыре приглашения на танец, но Денис проявил себя как настоящий боксёр. Целый королевский бал с дуэлями получился. На ужин подали макароны по-флотски, удивительно вкусные. Ляля съела три порции, что составило 3 % её веса. Дома я пытался повторить это волшебное блюдо, ничего не вышло. Какие-то общепитовские принципы ускользают. Быть может, слишком чисто мою посуду и сразу вкус не тот.
Во второй день лагеря разучивали танец для дискотеки, не хотелось пропустить фурор. Потом, ночью вызывали дух Сергея Есенина. Поэт не явился, но и без него было страшно, как и планировалось. Жизнь в лагере оказалась возможна. Ледовитый океан в этом смысле всё-таки хуже.
На третий день устроили "зарницу" с деревянными автоматами. Ляле в бою отдавили палец ноги. Пришлось бинтовать. Подходили другие дети, спрашивали о переживаемой боли. Уезжать домой на пике популярности втройне глупо, Ляля снова осталась. Тем более, вечером жгли костёр, пекли картошку по технологиям каменного века. У картофеля-фри появился реальный конкурент.

На шестой день приехал я. С проверкой. Подозрительно всё тихо, мне показалось. Времени общаться не было. Ляля забрала фрукты, поцеловала и поскакала назад. Взрослая такая, незнакомая. Потом, за день до окончания срока вдруг звонит. Приезжай говорит, забирай срочно. В машине призналась: в день прощания все реветь будут, я этого не переношу. Вернусь домой, сама поплачу. Мне кажется, это очень по-взрослому. Я сам всегда реву без свидетелей, благодаря чему и прослыл эмоционально зрелым человеком.

У меня было много планов на Лялино детство. Чапаева посмотреть. Поймать щуку или головастика, хотя бы. Прыгнуть с тарзанки мимо озера, но не убиться, а заявить себя отцом с хорошим чувством юмора. Найти, в конце концов, этот проклятый боровик. Но Лялино детство короткое оказалось. Вжик – и всё. Оглянулась и пошла.

© Слава Сэ. 1 сент.
Показать спойлер
Таша
Показать спойлер
Лето тихо скончалось, и осень, учтивая душеприказчица, собиралась убрать жизнь под надежный замок — пока за ней не явится весна. Эта печальная и сентиментальная аллегория за окном вполне устраивала Эллен Бауэрс, которая рано утром в кухне своего домика готовила завтрак мужу, Генри. Был обычный вторник. Генри принимал холодный душ по другую сторону тонкой стены — и отчаянно фыркал, приплясывал и похлопывал себя по голому телу.
Эллен была жизнерадостная миниатюрная блондинка чуть за тридцать, и даже простецкий халатик ее не портил. Она любила жизнь почти всегда, но сейчас в этой любви преобладало некое чувство, напоминающее заключительные тремоло церковного органа. Сегодня утром ей открылось, что ее муж (хороший человек, что уже само по себе здорово) скоро станет богатым и знаменитым.
Ничего подобного она не ждала, ни о чем таком не помышляла; ее вполне устраивала та малость, какой она владела, да еще невинные приключения духа, например, размышления об осени, которые вообще давались даром. Генри никак нельзя было назвать удачливым дельцом — на этот счет в семье царила полная ясность.
Он тоже не требовал от жизни многого и обладал даром лудить, чинить, что-то мастерить — всевозможные материалы и механизмы в его руках оживали, как по мановению волшебной палочки. Правда, все его чудеса были мелкого масштаба, а работал он лаборантом в компании «Акусти-джем», которая занималась производством слуховых аппаратов. Хозяева ценили Генри, но высоко оплачивать его труд не собирались. Приличных доходов Эллен с Генри и не ждали и успокаивали себя тем, что получать деньги за игру в бирюльки — это вообще большая честь и даже роскошь. На том и сошлись.
Да вот только сошлись ли, размышляла Эллен, глядя на жестяную коробочку и провод с наушником, лежавшие перед ней на столе. Устройство напоминало обычный слуховой аппарат, но являло собой современное чудо, под стать Ниагарскому водопаду или сфинксу. Генри тайком соорудил его во время обеденных перерывов и вчера вечером принес домой. Незадолго до отхода ко сну Эллен посетило вдохновение, и она нарекла коробочку «Конфидо» — в этом слове уютно совмещались конфиденциальный разговор и кличка любимой собаки.
— Что человеку на самом деле нужно — почти больше еды? — с напускной скромностью спросил Генри, первый раз показывая жене свое изобретение. Несмотря на крупный рост и грубоватую внешность, обычно он бывал робок, словно обитатель леса, но тут в нем что-то изменилось, появилась какая-то искра, голос стал зычным. — Как думаешь?
— Счастье, Генри?
— Ясное дело, счастье. А где ключ к счастью?
— Вера в Господа? Ясное будущее, Генри? Здоровье, мой дорогой?
— Какое желание ты видишь в глазах любого прохожего на улице, куда ни посмотри?
— Ну, говори сам, Генри, я сдаюсь, — беспомощно вымолвила Эллен.
— Человеку нужен собеседник! Который его понимает! Вот и все. — Генри поднял со стола Конфидо и махнул им у себя над головой. — Это он и есть.
Показать спойлер

И вот сейчас, на следующее утро, Эллен отвернулась от окна и робко вставила наушник от Конфидо в ухо. Плоскую металлическую коробочку она прицепила под блузку, проводок упрятала в волосах. В ухе что-то застрекотало, зажужжало — будто рядом расположился назойливый комар.
Она застенчиво прокашлялась, хотя ничего говорить вслух не собиралась, просто, взвесив мысли, подумала:
— Какой ты приятный сюрприз, Конфидо.
— Если и есть человек, который заслуживает перемен к лучшему, так это ты, Эллен, — прошептал Конфидо ей в ухо. Голос был металлический и даже пронзительный — так звучит голос ребенка, когда тот говорит через расческу, обернутую папиросной бумагой. — Тебе столько пришлось перенести, должно и на твоем пути встретиться что-то хорошее.
— О-хххх, — подумала Эллен, в мыслях занижая чрезмерно высокую оценку. — Какие уж такие испытания выпали на мою долю? На самом деле путь был и приятный, и легкий.
— Это только с виду, — возразил Конфидо. — А ведь ты во многом себе отказывала.
— Ну, в чем уж таком…
— Ладно, ладно, — согласился Конфидо. — Я тебя понимаю. Но это ведь между нами, а такие вещи надо иногда доставать наружу. Полезно для здоровья. Домишко у вас дрянной, живете в тесноте, твоя душа от этого страдает, и тебе прекрасно это известно, бедная ты моя. И потом женщина ведь переживает, что ее муж начисто лишен честолюбия — значит, он ее не слишком любит. Если бы он только знал, каких сил тебе стоит всегда быть веселой, делать вид, будто все замечательно…
— Ну, подожди, — слабо воспротивилась Эллен.
— Бедняжка, твоему кораблю давно пора зайти в уютную гавань. Лучше поздно, чем никогда.
— Да я особенно и не противилась, — мысленно продолжала упорствовать Эллен. — Генри потому и счастлив, что его не мучает честолюбие, а если счастлив муж, значит, счастливы жена и дети.
— Все равно женщине никуда не деться от мысли, что любовь мужа измеряется его честолюбием, — заявил Конфидо. — Так что ты заслужила этот горшок золота на краю радуги.
— Тут я полностью согласна, — сказала Эллен.
— Я же на твоей стороне, — тепло произнес Конфидо.
Показать спойлер
В кухню уверенной походкой вошел Генри, грубоватое лицо порозовело от контакта с шершавым полотенцем. Он хорошо выспался и предстал перед женой в новом обличье: Генри-учредитель, Генри-предприниматель, готовый поднять себя к звездам за собственные подтяжки.
— Любезные господа! — заговорил он с воодушевлением. — Ставлю вас в известность, что через две недели я покидаю компанию «Акусти-джем», чтобы заняться собственным бизнесом и вести собственные исследования. Искренне ваш… — Он заключил Эллен в объятия и принялся раскачивать ее взад-вперед, держа в большущих руках. — Ага! Ты уже пошепталась с новым дружком, верно?
Эллен вспыхнула и быстро выключила Конфидо.
— Какая жуткая штуковина, Генри. Просто бросает в дрожь. Она слышит мои мысли и отвечает на них.
— Вот я и говорю — конец одиночеству! — сказал Генри.
— Прямо какое-то волшебство.
— Вся наша вселенная — волшебство, — торжественно заметил Генри. — Эйнштейн первый тебе об этом скажет. Я всего лишь наткнулся на фокус, который лежал и ждал: когда же меня кто-нибудь подберет? Открытия почти всегда делаются случайно, на этот раз счастливчиком оказался я — Генри Бауэрс.
Эллен захлопала в ладоши.
— Генри, об этом когда-нибудь кино снимут!
— А русские заявят, что первыми изобрели они. — Генри засмеялся. — Да на здоровье. Я буду великодушен. Пожалуйста — поделю рынок с ними. Миллиард долларов от продаж в Америке меня вполне устроит.
— Угу. — Эллен, забывшись от восторга, вдруг представила, что про ее знаменитого мужа сняли фильм, а исполнитель главной роли здорово смахивает на Авраама Линкольна. Взору ее предстал простодушный отмеченный Богом работяга, в поношенной одежде, он что-то мурлычет себе под нос и колдует над крошечным микрофоном, который позволит ему улавливать едва слышимые шумы в человеческом ухе. А на втором плане сидят коллеги, они играют в карты и посмеиваются над ним — вот, мол, нечего делать, вкалывает в свой обеденный перерыв. Потом он помещает микрофон себе в ухо, соединяет его с усилителем и громкоговорителем — и с удивлением слышит первый шепот Конфидо:
— Здесь, Генри, ты ничего не добьешься, — так сказал Конфидо в первой, не доведенной до ума версии. — В «Акусти-джем» могут пробиться только любители пудрить мозги да кататься за чужой счет. Ты каждый день делаешь дело — а зарплату повышают другим! Пора тебе поумнеть. Да ты в десять раз расторопнее любого в лаборатории! Это несправедливо.
Что Генри сделал дальше? Отсоединил микрофон от громкоговорителя и подключил его к слуховому аппарату. На наушнике закрепил микрофончик, чтобы было чем улавливать голосок, не важно, откуда доносящийся, а для усиления подключил слуховой аппарат. И вот в дрожащих руках Генри оказался Конфидо — лучший друг для всех и каждого, готовый к выходу на рынок.
— Это я без шуток, — заверил Эллен новый Генри. — Миллиард в чистом виде! Прибыль с одного Конфидо — шесть долларов. А теперь умножь на всех жителей США — мужчин, женщин и детей!
— Хотелось бы знать, откуда голос, — заметила Эллен. — А то как-то непонятно. — На миг ей стало слегка не по себе.
Генри отмахнулся от ее вопроса и сел завтракать.
— Уши как-то прицеплены к мозгам, — объяснил он с полным ртом. — Ну, это мы как-нибудь выясним. Сейчас главное, вывести Конфидо на рынок — и начать жить, а не просто существовать.
— Может, это мы? — спросила Эллен. — Голос — это мы сами?
Генри пожал плечами.
— Едва ли это голос Бога, навряд ли это «Голос Америки». Давай спросим у самого Конфидо? Я оставлю его дома, проведешь время в приятном обществе.
— Генри… разве мы с тобой просто существуем?
— Если верить Конфидо — да. — Генри поднялся и поцеловал жену.
— Скорее всего он прав, — рассеянно пробормотала она.
— А вот теперь, клянусь Богом, мы начнем жить! — воскликнул Генри. — Мы это вполне заслужили. Конфидо так и сказал.

В состоянии легкого транса Эллен накормила детей и отправила их в школу. Она на мгновение очнулась, когда ее восьмилетний сын Пол крикнул, едва вошел в набитый битком школьный автобус:
— Эй! Мой папа сказал, что теперь мы будем богаче Креза!
Автобусная дверь, лязгнув, захлопнулась за ним и его семилетней сестрой, и Эллен вернулась в состояние неопределенности. Она покачивалась в кресле-качалке возле кухонного стола, одолеваемая противоречивыми чувствами. В голове царил сумбур, единственным смотровым оконцем в мир был Конфидо, который расположился возле банки с джемом, в окружении не вымытой после завтрака посуды.
Зазвонил телефон. Генри только что добрался до работы.
— Как дела? — спросил он бодрым тоном.
— Как обычно. Я только что посадила детей в автобус.
— Я имею в виду, как идет первый день с Конфидо?
— Я его еще не включала, Генри.
— Ну, ты уж им займись. Поучаствуй в коммерческом проекте. К ужину надеюсь получить подробный отчет.
— Генри… ты с работы уже ушел?
— Нет еще, по одной простой причине — не добрался до пишущей машинки. — Он засмеялся. — Человек в моем положении не уходит просто так. Он должен написать заявление.
— Генри, может, стоит несколько дней подождать?
— Зачем? — поразился Генри. — Моя позиция — куй железо, пока горячо.
— На всякий случай, Генри. Я тебя прошу.
— А чего бояться? Наша штуковина работает как часы. Это будет похлеще телевидения с психоанализом, вместе взятых. А у них предприятие вполне доходное. Так что не беспокойся. — В голосе зазвучало легкое раздражение. — Включи Конфидо и ни о чем не беспокойся. Он для этого и создан.
— Просто хотелось бы знать о нем побольше.
— Ну да, ну да, — сказал Генри с несвойственным ему нетерпением. — Ладно, ладно, хорошо. До вечера.
Эллен повесила трубку в расстроенных чувствах — у мужа душевный подъем, а она со своими сомнениями. Рассердившись на себя, она тут же решила активно проявить преданность Генри и его изобретению — нацепила Конфидо, сунула в ухо наушник и занялась домашними делами.
«Кто ты все-таки такой? — подумала она. — Что вообще такое Конфидо?»
— Для тебя я — способ разбогатеть, — ответил Конфидо. Как поняла Эллен, ничего другого сообщать о себе он не собирался. В течение дня она задавала этот вопрос несколько раз, и всякий раз Конфидо от ответа уклонялся, обычно переводя разговор на деньги — мол, на них можно купить счастье, что бы кто ни говорил.
— Как сказал Кин Хаббард, — проверещал Конфидо, — бедность не порок, а зря.
Эллен хихикнула, хотя слышала эту цитату раньше.
— Послушай, ты… — начала она. Все ее споры с Конфидо носили исключительно безобидный характер. Говоря о вещах, которые Эллен казались неприятными и неуместными, Конфидо умел сделать так, что она против своей воли с ним отчасти соглашалась.
— Миссис Бауэрс, Эллен, — раздался голос с улицы. Это была миссис Финк, соседка Бауэрсов, ее подъездная дорожка шла как раз мимо бауэрсовской спальни. Сейчас миссис Финк остановила свою новую машину как раз у Эллен под окном.
Эллен перегнулась через подоконник.
— Ого, — воскликнула она. — Вы чудесно выглядите. Новое платье? Прекрасно подходит к вашему цвету лица. Многим женщинам оранжевое не идет.
— Идет только тем, у кого цвет лица — колбасный, — прокомментировал Конфидо.
— И прическа новая. Мне очень нравится. Для овального лица — то, что нужно.
— Как заплесневелая купальная шапочка, — уточнил Конфидо.
— Я еду в город — подумала, может, вам что-нибудь нужно? — осведомилась миссис Финк.
— Спасибо, вы очень любезны, — сказала Эллен.
— А мы-то думали, что она хотела похвастаться перед нами своей новой тачкой, новыми шмотками и новой укладкой, — добавил Конфидо.
— Я решила, надо привести себя в порядок — Джордж пригласил меня пообедать в «Бронзовом зале», — пояснила миссис Финк.
— Правильно, должен же человек хоть иногда отвлекаться от своей секретарши — пусть даже на собственную жену, — заметил Конфидо. — Надо временами брать отпуск друг от друга — это помогает сохранить и укрепить чувство.
— Вы не одна, дорогая? — спросила миссис Финк. — Я вас от чего-то отрываю?
— Что? — с отсутствующим видом пробормотала Эллен. — Не одна? Нет, я одна.
— Мне показалось, вы к кому-то или к чему-то прислушивались.
— Правда? — удивилась Эллен. — Странно. Это вы что-то такое вообразили.
— У нее воображение, как у тыквы, — вставил Конфидо.
— Ладно, я помчалась, — сказала миссис Финк, врубая мощный двигатель.
— Ничего странного, что вы пытаетесь удрать от себя, — сказал Конфидо. — Только от себя не убежишь, даже на «бьюике».
— Пока, — попрощалась Эллен. — Она очень милая, — мысленно сообщила она Конфидо. — Не знаю, зачем ты о ней столько гадостей наговорил.
— Ха-аа, — проворчал Конфидо. — Да весь смысл ее жизни: дать другим женщинам понять, что красная цена им — два цента.
— Хорошо, допустим даже, что это так, — примирительно сказала Эллен, — но у бедняжки за душой ничего другого нет, и вообще она безобидная.
— Безобидная? — переспросил Конфидо. — Она безобидная, ее мошенник муж тоже безобидный и тоже бедняжка, все вокруг безобидные. Вот ты пришла к этому великодушному выводу — а что остается себе? Какие мысли ты оставляешь для себя?
— Я больше не хочу тебя слушать, — сказала Эллен и потянулась к наушнику.
— Почему? — спросил Конфидо. — Мы же прекрасно проводим время. — Он хохотнул. — Слушай, вот уж эти старые ханжи и склочницы, вроде ее величества мадам Финк, лопнут от зависти, когда вам для разнообразия улыбнется удача. А? Увидят, что, в конце концов, победа приходит к честным и порядочным людям.
— К честным и порядочным?
— К вам с Генри, Господи Боже, — объяснил Конфидо. — Вот к кому. К кому же еще?
Рука Эллен прервала движение к наушнику. Потом снова поднялась, но уже без угрозы, а просто взять веник.
— А насчет мистера Финка и его секретарши — это грязные сплетни, — подумала она.
— Да? — поразился Конфидо. — Между прочим, дыма без огня…
— И никакой он не мошенник.
— Посмотри в эти бегающие, тусклые голубые глазки, на эти жирные губы, созданные для сигар, — говоришь, не мошенник?
— Ладно, — подумала Эллен. — Хватит. Ведь нет абсолютно никаких доказательств…
— В тихом омуте черти водятся, — сообщил Конфидо. Некоторое время он молчал. — Это я не только про Финков. Весь ваш квартал — тихий омут. Честное слово, кто-то должен обо всем этом книгу написать. Начать хотя бы с угла — Крамеры. Посмотришь на нее — тишайшее, благовоспитанное создание…

— Мама! Мама! — позвал ее сын несколько часов спустя. — Мама! Ты заболела? Мама!
— Теперь на очереди — Фицгиббонсы, — продолжал откровенничать Конфидо. — Этот бедненький, высохший коротышка-подкаблучник…
— Мама! — снова крикнул Пол.
— Ой! — воскликнула Эллен, открывая глаза. — Ты меня напугал. А почему вы не в школе? — Она сидела в кухонном кресле-качалке, слегка одурманенная.
— Так уже четвертый час, мама. А ты не знала?
— Господи, уже так поздно? День пролетел, а я и не заметила.
— Мама, а можно мне послушать? Можно, я послушаю Конфидо?
— Это не для детей, — возразила Эллен в легком замешательстве. — Так что нельзя. Конфидо — только для взрослых.
— А посмотреть на него можно?
Собрав волю в кулак, Эллен отцепила Конфидо от блузки, вынула наушник из уха и положила на стол.
— Вот, пожалуйста. Смотреть тут особенно не на что.
— Надо же, вот так просто лежит миллиард долларов, — негромко произнес Пол. — А с виду и не скажешь. Целый миллиард! — Он с большой степенью достоверности копировал вчерашнее поведение отца. — А мотоцикл мне купите?
— Всему свое время, Пол, — сказала Эллен.
— А почему ты до сих пор в халате? — поинтересовалась ее дочь.
— Как раз собиралась переодеться, — пояснила Эллен.
Она зашла в спальню — в голове все бурлило от подробностей скандала в семье соседей, о котором она что-то давно слышала, но сейчас Конфидо оживил воспоминания и украсил их живописными деталями, — и тут из кухни донеслись пронзительные вопли.
Она кинулась в кухню и застала там плачущую Сюзан, а рядом Пола — он покраснел, но вид у него был дерзкий. Из уха торчал наушник от Конфидо.
— Пол! — закричала Эллен.
— А мне плевать, — заявил Пол. — Я рад, что послушал. Теперь хоть знаю правду — знаю великую тайну.
— Он меня толкнул, — прорыдала Сюзан.
— А мне Конфидо велел, — сообщил Пол.
— Пол, — заговорила Эллен, охваченная ужасом, — о какой тайне ты говоришь? О какой тайне, милый?
— Я не твой сын, — сказал он угрюмо.
— Конечно, мой!
— Конфидо сказал, что не твой, — повторил Пол. — Он сказал, что я приемный. Что ты любишь только Сюзан, а мне достаются объедки.
— Пол, дорогой мой. Это просто неправда. Клянусь тебе. И я не представляю, что ты имеешь в виду под объедками…
— Конфидо говорит, что это как раз и есть правда, — упрямо повторил Пол.
Эллен оперлась о кухонный стол и потерла виски руками. Вдруг она подалась вперед и выхватила Конфидо из рук Пола.
— Дай сюда этого мерзавца! — велела она. Зажав Конфидо в руке, она решительно вышла на задний дворик.

— Эй! — вскричал Генри, отбивая лихую чечетку перед входной дверью. Шляпу он, в совершенно не свойственной ему манере, ловко швырнул в направлении вешалки. — Угадайте, кто пришел? Кормилец — вот кто!
В пролете кухонной двери появилась Эллен и улыбнулась ему вялой улыбкой.
— Здравствуй.
— Вот молодец, — поприветствовал жену Генри. — У меня для тебя отличные новости. Сегодня великий день! Я больше не работаю! Красота! Они готовы взять меня обратно, когда я только захочу, да вряд ли они такого счастья дождутся.
— Угу, — буркнула Эллен.
— На Бога надейся, а сам не плошай, — сказал Генри. — Перед тобой человек, свободный, как ветер.
— Ага, — хмыкнула Эллен.
Слева и справа от нее появились Пол и Сюзан и безрадостно уставились на отца.
— В чем дело? — спросил Генри. — Я куда пришел — в похоронное бюро?
— Мама его похоронила, папа, — хрипло объявил Пол. — Похоронила Конфидо.
— Правда похоронила, — добавила Сюзан, сама себе удивляясь. — Под гортензией.
— Генри, я не могла поступить иначе, — сказала Эллен в отчаянии, обнимая мужа обеими руками. — Либо он — либо мы.
Генри оттолкнул ее.
— Похоронила, — пробормотал он, покачивая головой. — Похоронила? Если не нравится — можно просто выключить.
Он медленно прошел через дом на задний дворик, домочадцы наблюдали за ним в оцепенении. Никого ни о чем не спрашивая, Генри направился прямо к могиле под кустами.
Он раскопал могилку, извлек на поверхность Конфидо, носовым платком стер с него грязь и сунул наушник в ухо — вскинул голову и стал слушать.
— Все нормально, все хорошо, — сказал он негромко. Потом повернулся к Эллен: — Что такое на тебя нашло?
— Что он сказал? — спросила Эллен. — Что он тебе сказал, Генри?
Он вздохнул, весь вид его говорил о жуткой усталости.
— Сказал, что если на нем не наживемся мы, потом это сделает кто-нибудь другой.
— Пусть наживаются, — согласилась Эллен.
— Но почему? — Генри с вызовом посмотрел на нее, однако его решимость быстро растворилась, и он отвел глаза в сторону.
— Если ты говорил с Конфидо, сам знаешь почему, — сказала Эллен. — Ведь знаешь?
Генри опустил глаза.
— А ведь как это можно продать! — пробормотал он. — Господи, как это можно продать!
— Генри, это прямая телефонная связь с худшим, что в нас есть, — сказала Эллен и разрыдалась. — Такую штуку нельзя давать никому, Генри, никому! Этот голосок и так звучит достаточно громко.
Над двором нависла осенняя тишина, приглушенная преющими листьями… ее нарушал только легкий шелест — это Генри что-то насвистывал сквозь зубы.
— Да, — сказал он наконец. — Знаю.
Он вынул Конфидо из уха и снова аккуратно положил в могилку. Пнул ногой землю, засыпая покойника.
— Что он сказал напоследок, папа? — спросил Пол. Генри печально ухмыльнулся.
— «Еще увидимся, дурачина. Еще увидимся».

К.Воннегут Конфидо
Показать спойлер
Таша
Живёшь и знаешь, что кого-то нет (пусть даже только для тебя нет). Но всё время убеждаешь себя, что есть.
То ли ты обманываешь время, то ли оно тебя…

Я прохожу мимо прилавка и вижу стопку тетрадок, и останавливаюсь от неожиданности, ещё даже не вполне осознанной в первый момент. Обычные тетрадки, тонкие – на 12 листов, в зеленоватых таких обложках, как давным-давно в начальной школе (по три копейки). Сто лет таких не видела!

И у меня огромный соблазн открыть одну из них и убедиться, что там есть промокашка (ну глупо так, да), серо-розовая промокашка, сразу между обложкой и первой страницей.
И я уже заношу руку над этой стопкой. Но внутри меня вдруг что-то такое делают с сердцем (что они там с ним делают, господи?)… и пространство становится жидким и вязким.

Живёшь и знаешь, что кого-то нет... как нет промокашки между обложкой и первой страницей.
Но вдруг она там есть?
И я ничего не трогаю - я прохожу мимо.
Когда кого-то нет, представь, что он где-то между. Между прошлым и настоящим, настоящим и будущим. Просто знай, что он где-то есть. И не надо себе ничего доказывать…

© Елена Касьян
Таша
и вот что я хотела сказать
самое больное – это не города, которые мы оставляем за спиной, не улицы, по которым нам уже не пройтись, не деревья, которым не под нашими окнами облетать, не звезды, до которых нам не дотянуться

это не полусгнившая калитка с насквозь проржавевшей щеколдой – сто лет назад эту щеколду выковал твой прапрадед-кузнец Василий – человек суровый и несгибаемый, но бесконечно, бесконечно тобой любимый,
ты возьмешь ее с собой – на память, и по глупости, по непростительной глупости оставишь в ручной клади, ее отберут у тебя неусыпные аэропортовские Аргусы – невзирая на твои мольбы,
и выкинут туда, где по закону времени этой щеколде и место, по закону времени, но не по закону твоего сердца, это не древняя посуда прабабушки – медная, с неровными краями, латаная-перелатаная, дремлющая в мотках паутины, если внимательно приглядеться, можно рассмотреть чеканную надпись, что тянется по ее жалко-кривому боку: «Анатолия Тер-Мовсеси Ананян, 1897 год»
никому больше не приготовить в этой посуде похиндз – традиционную кашу из толченого жареного зерна – с солью, с растопленным до темного дымка сливочным маслом но, если крепко зажмуриться, на секунду можно увидеть, как прабабушка размешивает ее деревянной ложкой,
она совсем маленькая, худенькая, длинные косы по плечам,
и в ней столько любви, сколько тебе никогда не объять, но единственное, что тебе позволено сейчас, – хранить ее образ в сердце до той поры, пока там, на пороге иного мира, она не встретит тебя и не скажет – отныне ты всегда с нами, дочка

и вот что я хотела сказать
самое больное, что города умирают ровно в тот день, когда мы их покидаем – на время или навсегда,
они затворяются на все засовы, захламляются – пылью и пеплом, обращаются в марево, в мираж,
мы мчимся назад – блудными сыновьями и дочерьми – вприпрыжку, вприскочку, наперегонки со своим сердцем
туда, где давно уже никого нет
слишком долго мы взрослели
слишком долго учились отделять зерна от плевел
самое больное – невозможность обнять тех, кто не смог тебя дождаться

© Наринэ Абгарян. С неба упали три яблока.
Таша
Ёлки, какие предновогодние дни! Вчера весь день в небесах мыли окна, сняв предварительно все до одной занавески. Какой блеск, какое сияние. Утром солнце, вечером звёзды – какого вам ещё снега, господа? В окнах – золотые огни и морозные искры, и позолоченный конструктивизм выглядит, как наспех раскрашенная от руки картонная ёлочная игрушка.

Из подсобки выходит дворник, красивый, как Чингиз-хан, и смотрит, что бы такое ему подмести своей метлой. А подметать решительно нечего – асфальт сух и строг, ни снега, ни грязи, ни реагентов. Дворник косится на гостиничного кота, тот предупреждающе выгибает спину. Дворник задумчиво улыбается, делая вид, что ни о чём таком криминальном не думал, потом садится на метлу верхом и скачет по тротуару, не теряя достоинства и отбивая ритм костяшками пальцев о совок.

Была бы дворничиха – непременно бы взлетела, но мужчинам нельзя, их удел – скакать куда-то в дальнюю даль с гиканьем и ритмичными ударами в боевой щит.

***

Вечером город какой-то совершенно виртуальный: огненные контуры домов, картонные контуры фонарей, жёлтые гирлянды висят без всякой опоры на невидимых ёлках, с неба сыплется даже не конфетти, а мелкая призрачная пыль, которой наполняют рождественские стеклянные пузыри. На Ордынке некоторые из фасадов закрыты полотнищами с небрежно намалёванными окнами, подъездами и плоскими кривыми колоннами, и эти-то фальшивые стены уже сплошь расписаны граффити и уклеены объявлениями о сдаче то ли настоящих, то ли нарисованных квартир. Занятно, что на нарисованных окнах объявлений нет, их лепят только на нарисованные стены. Нынешний мир очень трепетно относится к своему виртуальному образу, и, видит бог, это не просто так.

***
Толстый дяденька, остановившись возле уличной ёлки, задирает голову, сопит и говорит не то неразличимому в темноте телефону, не то самому себе:
- Ну, что. В принципе, я рад.

Наверное, я с чистой совестью могу сказать о себе то же самое.
И вообще, самое лучшее и наиболее часто повторяющееся моё ощущение от предновогодних дней, это - тишина, чьи-то свежие следы на свежем снегу, ты идёшь в «Перекрёсток» за бутылкой "Либфрауенмильх", а кругом – утомлённый, умиротворённый, не очень трезвый, но какой-то очень хороший мир и в человецах благоволение. Где-то рядом сияет нечто расплывчатое и разноцветное, что-то неуверенно врёт реклама на дальнем доме с красивым именем «Титаник», а в самом доме тепло светятся окна, и кажется, что сквозь стеклопакеты просачивается запах салата и тушёного мяса с горошком.

© Сестра Нибенимеда
Таша
Есть проблемы, которые известны всем, то есть очевидно существуют. Страдающий ими имеет право на свое страдание. А есть проблемы, которые не определены и не признаны, поэтому в обществе их как будто нет.

"Скажите, в каком возрасте начинается удовольствие от ребенка?", - волнуется растерянная мама двухмесячного сына. Годовалого. Трехлетнего. Пятилетнего. "Скажите, когда я перестану так страшно от него уставать?","Скажите, когда прекращается непрерывное напряжение, пока ребенок не спит?", "Скажите, все это когда-нибудь пройдет?"

Когда Венди появилась на свет, родители долго совещались, как им быть - то ли оставить ее, то ли кому-нибудь отдать.

- Я очень устаю от Катерины , - рассказывает М. с грустной складочкой на лбу. - Её нетрудно кормить, купать, укладывать. Но мне дико скучно. Целыми днями я маюсь и жду, когда придет муж и меня отпустит. Потом убегаю к компьютеру и реву.

Пеппи была еще крошечной девочкой, лежала в коляске и так ужасно кричала, что никто не решался к ней подойти.

- Мне повезло с Давидом! - гордится А. - Он спокойный, веселый, удобный. При этом я совершенно не понимаю, что с ним делать. Повозились на кровати, попыхтели, покричали как сова. Две минуты прошло. Походили по комнате, посмотрели в окно, пожужжали пчелой. Еще две минуты. Пощекотали пятку, сфотографировали носик. Десять секунд…

— Вот у тебя, мама, есть папа; и Боссе с Бетан тоже всегда вместе. А у меня — у меня никого нет!..

- Антон меня просто бесит, - удрученно признается К. - Он медленно ест, плохо растет, редко улыбается, косолапит. И ничего не запоминает! Я терпеть не могу показывать пальцем и сто раз повторять: "Это - кошка". А уж игра в ку-ку...

(Рыдания на галерке. О, вечный родительский бич - игра в ку-ку…)

Джейн, и Майкл, и Джон, и Барбара Бэнкс (не говоря уже об их маме) нуждаются в самой лучше няньке с самым маленьким жалованьем, и немедленно!

Симптомы бывают разные - скука, напряжение, усталость, раздражение, злость. Мама изматывается от общения с ребенком, "вынимается" до дна, все время мечтает куда-нибудь деться. И тут же чувство вины накрывает бедную маму: раз мне не нравится проводить время с собственным ребенком, я — плохая мать.

(Чувство вины - ультимативный спутник современного родительства. Не удалось хотя бы раз почувствовать себя негодной матерью - считай, зря рожала).

Показать спойлер
Однако, размышляет мама из-под чувства вины, дети есть не только у меня. Зачем-то же люди их заводят! Вряд ли только ради вечного напряжения, тоски и беспокойства. А не пойти ли мне к подружкам или в интернет? С оптимистичным вопросом: "Когда все это изменится?" или пессимистичным "Это когда-нибудь изменится вообще?".

К сожалению, поскольку проблемы формально не существует, окружающие сразу начинают ее отменять.

- Не печалься, ты просто устала. Начнешь высыпаться - все изменится.
(Ребенку четыре года, с двух он перестал просыпаться по ночам. Зато начал спорить с каждым словом).

- У тебя послеродовая депрессия! Так она и выглядит, быстро к психиатру!
(У одной женщины послеродовая депрессия длилась двадцать восемь лет. Значит ли это, что дело было именно в ней?)

- Все нормально, все так живут. Привыкнешь.
(Если бы все так жили, человечество перестало бы размножаться).

- У меня тоже так иногда бывает! Увидишь, скоро это пройдет!
(Вот эти - именно те, у кого "так" не бывает никогда).

Для родителей, у которых от природы все иначе, подобной сложности в принципе не существует (поэтому ее навскидку так легко разрешить). А те, кого годами укачивает в той же лодке, чаще молчат. Потому что стучащее в голове "не надо было заводить ребенка" озвучить нелегко, а главное - бессмысленно: отчаявшийся собеседник это уже сто раз сказал сам себе.
Показать спойлер

* * *
Я не стану концентрироваться на вопросе, надо или не надо было заводить уже родившихся детей. Ребенок - не самоцель родительского воплощения, а просто еще один человек. Рановато думать, нужна ли миру личность, которой на момент раздумий сравнялось четыре года. А главное - даже решив для себя "напрасно я завела Адама", никакая мама не сможет родить его обратно.

При этом, многосерийная драма «Рожденные обратно» день за днем разворачивается в многих семьях. Главную роль в ней играют измученные родители, не получающие от детей ни малейшего удовольствия (две минуты с утра и поцелуи в ванночке не в счет), уставшие до слез, измученные чувством вины, а главное — не понимающие, что с ними происходит, почему именно с ними, и что тут делать вообще. Родить ребенка обратно, это ясно. Подарить его бабушке. Дождаться, пока он вырастет и уедет (всего каких-то двадцать лет). Сдохнуть. Все?

Показать спойлер
* * *
Существует понятие "эмоциональное подключение": внутренняя потребность в чем-то или ком-то, удовольствие от его существования, ощущение его эмоциональной ценности, не требующей технических доказательств и дающей постоянный приток душевного тепла. Можно определить эмоциональное подключение как смысл или наполненность. Оно может возникать по отношению к профессии, животным, искусству, книгам, любому событию или явлению. У многих такое возникает по отношению к детям. Но, к сожалению, не у всех.

В интернете бродит смешной текст, как надо готовиться к беременности. Там предлагают вешать на живот мешок с песком и каждый месяц досыпать в него килограмм, через девять месяцев снимать с себя каким-то интересным способом, а потом ночами ставить будильник, чтобы носить в темноте тот мешок на руках и петь ему колыбельные песни. Далее в том же духе, знающие люди плачут от смеха.

С теорией все понятно. Вряд ли кто-нибудь всерьез соберется год просыпаться ночами к мешку с песком, а потом пожалуется, что сгоряча спустил его в мусоропровод — значит ли это, что ему опасно заводить детей?

На практике, вне эмоционального подключения общение с ребенком дается тяжелее, чем таскание мешка. Мешок с песком не плачет по ночам, не сучит толстыми ножками и не похож на дедушку. А главное, мы ничего не обязаны чувствовать по отношению к нему.

Слово «подключение» здесь не случайно. Люди, явления и процессы, к которым мы эмоционально подключены, являются для нас источником энергии и сил. А то, чем мы вынужденно занимаемся без подключения, больше вынимает силы, чем дает. И родители, которые жалуются на бесконечную усталость, чувство вины и ощущение бессмысленности от общения с детьми, на самом деле жалуются на отсутствие эмоционального подключения к своему ребенку.

* * *
Если ребенок и правда сложный, это отчасти объясняет отсутствие удовольствия — хотя еще неясно, где здесь курица, а где яйцо. Но ребенок может быть абсолютный душка. Здоровый, веселый, красивый, да ему пять месяцев, о чем вы говорите вообще. То есть все хорошо. Почему же тогда так плохо? Я урод? Или мне все это показалось? Ведь ни у кого такого нет!

Проблема не в том, что так нельзя. Проблема в том, что так не бывает. Признания «мне не нравится мой ребенок», «меня раздражает мой ребенок», «я не чувствую радости от ребенка» автоматически означают в глазах окружающих, что кто-то здесь ненормален.

Родители, живущие с ребенком вне эмоционального подключения, знают: им НЕ показалось. В их отношениях с ребенком нет и не было того, что считается в обществе неизбежной «нормой».

Родители, счастливо живущие с ребенком внутри эмоционального подключения, знают: норма выглядит именно так. А как иначе? Оно же приходит само собой.

Образуется твердая почва отсутствия диалога. За нормой стоят конкретные примеры, общественный договор, а заодно европейская литература. За отсутствием эмоционального подключения не стоит ничего, потому что его не бывает.

Бывают только растерянные родители без этого самого подключения. Зато с детьми.

* * *
В этом месте мне важно определить несколько базисных вещей.

Первое. Эмоциональное подключение к ребенку — отнюдь не гарантированная часть родительства. У кого-то оно есть. А у кого-то — нет.

Возникает оно, действительно, само собой. Не возникает — тоже само собой. От характера, желания или поведения родителя это не зависит. От характера, желания или поведения ребенка - тоже.

Эмоциональное подключение — не заслуга, а его отсутствие — не вина родителя или ребенка. Просто так бывает.

Второе. Эмоциональное подключение и любовь — не одно и то же.

Те, у кого оно есть, не видят разницы. Для них эмоциональное подключение течет из любви и в любовь впадает. А вот те, у кого его нет, прекрасно знают: можно очень сильно любить ребенка, быть готовым отдать за него жизнь и правую руку, вкладывать массу сил и денег, при этом брать сверхурочные и оплачивать няню, лишь бы не остаться с ним лишний день наедине.

Подмена понятий в данном случае по-настоящему опасна: нелюбовь к ребенку в наши дни и считается, и ощущается неприемлемой. Чувство вины разъедает несчастных родителей, которые принимают отсутствие эмоционального подключения за отсутствие любви.

На самом деле, с любовью у большинства родителей все в порядке. Любовь к ребенку как раз вполне является природным инстинктом — просто выражаться она может по-разному. Даже когда мне открыто говорят «я не люблю своего сына», я склонна переводить это как «мне очень тяжело добраться до моей любви к нему». А вот «тяжело добраться» как раз и связано с отсутствием подключения к ребенку — а значит, и со способностью ощутить любовь.

Третье. Эмоции подключаются или не подключаются одновременно с появлением ребенка. В первый год еще возможны сдвиги: влияют гормоны, шок и недосып. Но в целом, то, что родитель получает в этом плане вместе с конкретным ребенком, то он по отношению к нему и имеет всю оставшуюся жизнь.

Бесполезно ждать, когда все изменится. В этой точке само ничего не изменится.

Четвертое. Эмоциональное подключение рождается заново вместе с каждым следующим ребенком. Отсутствие подключения к первому ребенку не предвещает отсутствия подключения ко второму. Равно как и наоборот.

Заранее, к сожалению, предсказать ничего нельзя.

Пятое. Отсутствие эмоционального подключения не означает, что родителю с этим ребенком никогда не будет хорошо.

И тут самое время поговорить о том, как со всем этим быть. Как жить с ребенком, если автоматического к нему подключения не случилось? Если нельзя сказать, что его один вид вызывает улыбку, а мысль о нем — прилив душевного тепла? Если общение в лучшем случае немного напрягает, а в худшем - сильно раздражает? Что делать, чтобы жизнь стала хотя бы сносной, а лучше бы теплой, хорошей и простой?

* * *
Прежде всего, родителям стоит осознать, что с ними происходит, а чего при этом не происходит. Львиная доля отчаяния стоит на убежденности в своем уродстве. «Все люди как люди, а я холодильник». Но в том-то и дело, что среди людей немало таких «холодильников». А хорошими или плохими родителями их делает вовсе не накал страстей.

Маленькому ребенку важно не что мы чувствуем, а как себя ведем. Родитель для него - тот, кто кормит, одевает, греет и защищает. От родителя требуется надежность, непреложность, устойчивость и тепло — и это вполне поведенческие параметры. Все остальное факультативно, к тому же меняется от века к веку.

Нет смысла грызть себя из-за того, чего мы не в состоянии ощутить. Гораздо эффективней сосредоточиться на том, что мы можем в этой ситуации сделать.

* * *
Хорошее родительство вне эмоционального подключения обязательно включает две вещи: осознанность и справедливость. Осознанность означает понимание своих шагов и выбор реакций «от головы». А справедливость стоит на отказе от собственных отрицательных эмоций в качестве источника информации.

Эмоция несет информацию, если она ситуативно обусловлена, то есть является следствием чего-то внешнего. Постоянно испытываемая эмоция перестает служить информацией, как перестает предсказывать погоду барометр, застрявший на делении «дождь».

Если ребенок раздражает меня каждый час, значит, мой внутренний барометр сломался на отметке «раздражение», и по нему стало невозможно ориентироваться. И перед тем, как отреагировать, мне придется отфильтровать раздражение и рассмотреть ситуацию вне него. Это тяжело, но прежде всего потому, что я обычно уверен: раз меня что-то так раздражает, значит, кто-то в этом виноват.

А в данном случае никто не виноват. Без эмоционального подключения очень тяжело растить детей, и наше раздражение — это, на самом деле, просто усталость. Постоянная и растущая с каждым днем. Поэтому, во-первых, стоит держать в голове, что и родитель у нас нормальный, и ребенок в порядке, просто нагрузка на обоих очень велика.

И во-вторых, важно выстроить общение с ребенком таким образом, чтобы родитель в нем поменьше уставал. Только в этом случае у него появятся силы на справедливость, осознанность и прочую музыку сфер.

* * *
Перейдем к конкретике. Во-первых, нужно отделить необходимые занятия с ребенком от дополнительных. Каждый родитель может определить, что именно с его ребенком делать совершенно необходимо, причем именно ему, а чего можно не делать, хотя само по себе оно и неплохо. Обязательная программа должна быть постоянной, но короткой: три пункта, максимум пять. Ни с одним ребенком не критично делать сто двадцать пять вещей, а то бы дети, с которыми не делаются первые сто двадцать четыре, давно исчезли бы как вид.

Маме Малыша важно, что именно она кормит его обедом. Готовит, накрывает, подает на стол — и смотрит потом, как Малыш ест. Муми-папе принципиально беседовать с юными о прошлом. Мадам Яновская учит Сашеньку хорошим манерам. Мистер и миссис Дарлинг ежевечерне заходят пожелать потомству спокойной ночи.

Как именно эти приятные люди выбрали то, чем они неизменно занимаются с детьми? Очень просто: во-первых, они убеждены, что это необходимо. Во-вторых, конкретно на это они способны без особых мучений. Других критериев нет.

Необходимое и приемлемое занятие с ребенком оставляет в родительской душе отчетливую галочку: «уф, сделал». Не слишком необходимое или чрезмерно мучительное оставляет без сил: «фу, отделался». При отсутствии эмоционального подключения занятия второго типа — непозволительная роскошь, и ведет она только к усталости и слезам.

А главное, неприязнь к занятию поневоле распространяется на ребенка. Хотя он тут ни при чем, а мы имеем полное право ненавидеть сказки братьев Гримм. Пусть их читают те, кому это интересно: второй родитель, или бабушка, или домомучительница, или никто - все лучше, чем тоскливая маята от чтения вслух и его объекта.

Дальше надо понять, что нам делать с ребенком нравится. Не «полезно», не «необходимо», а «приносит радость». Именно нам, ведь он-то разделит нашу радость, только дай. Смотреть сериалы? Гулять по торговому центру? Валяться в кровати? Ходить к подруге? Не может быть, чтобы не было ничего. В крайнем случае, есть то, что нам просто нравится делать, а ребенок рядом не мешает.

Таким занятиям и стоит отдать большую часть времени, которое мы с ним проводим. Это время не станет блаженством, но перестанет быть издевательством. Кроме того, в нем появится смысл.

* * *
Собственно, это и есть главный ориентир в жизни с ребенком вне эмоционального подключения: осознанное нащупывание смысла. Каждый раз по-новой, каждый день заново. Смыслом может быть удовольствие ребенка, удовольствие родителя, польза, помощь, покупки, да хоть красивые фотографии. Главное — не результат, а ощущение: день прошел не зря.

Смыслом не может быть «убить время» и «отделаться». Именно от бессмысленности мы больше всего устаем. Вещей, которые вызывают в нас тоскливое недоумение, с ребенком лучше просто не делать. Ну или делать по самому минимуму, без которого уже точно все умрут. Иначе время вместе превращается в постоянное наказание - и стоит ли удивляться, что родитель в итоге мается и вечно хочет увильнуть?

* * *
Отсутствие эмоционального подключения — не дефект психики, не ошибка восприятия и не душевная леность. Просто одна из разновидностей родительства, не самая приятная и не самая плохая. Но это ситуация, в которой любые сдвиги требуют осознанности и поиска смысла происходящего на каждом его этапе.

Это нелегко и не станет легко с годами. Это не приведет к эмоциональному подключению. Это не обеспечит чудес из серии «в итоге всем будет даже лучше, чем тем, кому не нужны все эти ухищрения». Не будет. Но возникнет понимание происходящего и потихоньку придет ощущение общего смысла. Начнут мелькать моменты долгожданной чистой радости, явственней проявится любовь, а с годами подрастет и партнер в лице ребенка, внимательный и вдумчивый в отношениях. У него точно будут эти умения: он научится от нас.

Ведь детство наших детей, при всей его широте и долготе, не главный период их жизни. А устойчивым взрослым отношениям, стоящим на внимании друг к другу, осознанности и справедливости, будет в итоге рад любой родитель. Как «подключенный», так и нет.

* * *
Знаете, у кого, к примеру, не было эмоционального подключения к детям? У Мэри Поппинс. Она вечно была занята своим, дети ей только мешали. Вот она и таскала их за собой туда-сюда.

А знаете, у кого оно, среди прочих, было? У фрекен Бок. Которая страстно вкладывалась в ребенка, точнее, в тот его образ, который считала правильным.

Так что не все решает именно подключение. Оно играет важную роль, без него тяжело живется, его нет в куда большем количестве семей, чем можно сходу предположить. Но все-таки необязательно всем этим семьям рожать детей обратно. Во-первых, это больно. Во-вторых, невозможно. А в-третьих, скучно. Лучше прожить подольше и проверить, что будет дальше.
Показать спойлер

© Виктория Райхер. Рожденные обратно: жизнь с детьми вне эмоционального подключения.
Там ещё и комментарии от автора прекрасные.
Таша
Бердские свекрови любят повторять, что Азинанц Мариам лучшая, второй такой нет. Стирает она аккуратно — в меру подсинит, в меру подкрахмалит, не пересушит. Прогладит тяжёлым угольным утюгом, сложит гладкими стопками, непременно переложит ситцевыми мешочками с сушёной лавандой. Поднимешь крышку бельевого сундука — а оттуда веет такой первозданной чистотой, что не то что находиться рядом, а смотреть совестно.

Штопает Мариам так, что на ткани не разглядишь шва. Окна моет в трёх водах — мыльной, обычной и разбавленной винным уксусом. Полы натирает пчелиным воском, они потом бликуют, словно лужи в лунную ночь. Двор у нее всегда подметен, поленья в поленнице сложены ровными рядами — точно ячейки в сотах, дорожки в огороде вымощены речной галькой — кто в Берде печётся о красоте огородных дорожек? Только Мариам.

Готовит она до того вкусно, что ешь и не наедаешься. Хлеб легкий, будто тесто не на муке замешивали, а на невесомом солнечном свете, закрутки пахнут летом, а гата, которую она намеренно придерживает в остывающей печи до ломкой корочки, тает во рту.

— Хочешь быть настоящей хозяйкой — бери пример с Азинанц Мариам, — твердят бердские свекрови своим невесткам. Невестки обижаются, но молчат — кто осмелится сказать слово против Мариам? Она лучшая, второй такой нет. Невестки это знают наверняка.

Раньше у Мариам была большая семья: муж, сыновья-погодки, пожилые свекровь со свёкром, старенькая бабушка. Раньше у неё было всё — каменный дом, огород с ухоженными дорожками — свекровь аж соседок водила, чтобы похвастаться. А ещё у неё был персиковый сад, на самой границе — в устье быстроногой горной реки. Урожай в том году выдался невиданный, семья уехала собирать, а Мариам осталась — варить сироп для персикового джема. Кто бы мог подумать, что война начинается стремительно и исподтишка, кто же мог это знать.

Земли на границе отвоевали лишь к концу зимы. Растерзанные останки солдаты похоронили в персиковом саду. Мариам пришла туда, легла на могильный холмик и не вставала. Нашли её к утру, продрогшую до костей, с оледенелыми ресницами и губами. Выхаживали долго, выходили. К тому времени персиковый сад снова отбили, и он остался по ту сторону границы навсегда.

Каждый день Мариам похож на другой, словно камни в чётках её старенькой бабушки — подмести двор, полить огород, растопить печь, замесить тесто, испечь хлеб или гату. Она делает всё тщательно, на совесть — окна моет в трёх водах, белье бережно крахмалит и гладит, непременно обкладывает сушёной лавандой — от вездесущей моли.
У каждого своя правда. У Мариам она простая, проще не бывает: как бы ни болела душа и как бы ни плакало сердце, сохраняй в чистоте тот лоскут мира, что тебе доверен. Ведь ничего более для его спасения ты сделать не можешь.

© Наринэ Абгарян. О спасении мира.
Таша
Поехать согласилась только крыша…

Показать спойлер
Я всех умней, но это незаметно.

Хотелось бы кому-нибудь хотеться…

Гиппопотам – как много в этом звуке!

Национальность у меня не очень…

Не вас ли стриг безрукий парикмахер?

Хотелось бы чуть-чуть всемирной славы…

Больной, проснитесь! Вас уже вскрывают.

“Ты действуй. Я посплю,” – сказала совесть.

Да, я не пью, но я не пью не это.

Всей правде обо мне прошу не верить.

Забудь меня. Сожги мои расписки.

Люблю тебя как брата. Но чужого.

В кровати было весело и шумно…

Контрольный выстрел мало что исправил…

Напрасно я опять геройски гибну…

Два дня не сплю, не ем уже три ночи…

Упал кирпич на голову. К чему бы?

Печальный взгляд… Вы не сексопатолог?

И все б сбылось!… Но зазвонил будильник.

Кругом такое!.. Хоть иди участвуй.

Что исправлять! Меня уже родили…

Твои б мозги да к моему диплому!..

Верна троим. Но не предел и это.

Я проверялcя. Вы больны не мною.

Призвание – патологоанатом!

Тефтеля – это вам не фунт изюма!

Не хочешь исповедаться? Расколем!

Я не умру! – Вот план на пятилетку.

Хотелось бы увидеть Вас в одежде…

Вы идиот?! Нет, нет, не отвечайте!..

Я честь отдам, но большего не требуй…

Теперь о вечном. Вечно ты поддатый!

Какая прелесть! Это ваши ноги?

Три раза отдалась. Один – удачно.

Ребенок мой. Хотя подпорчен школой…

При Брежневе и я была невинна…

Вот это вот зарплата?! Не похожа…

Да вы пьяны! Причем который месяц!

Свое еврейство доказал наглядно…

Хранила верность в силу обстоятельств…

Нет, что вы, я не замуж, я по делу…

Да бросьте: “врач, не врач…” Вы раздевайтесь!

Как вы похожи! Прямо Ленин с Крупской!

Приму-ка я лекарство напоследок…

Люблю детей! В хорошем смысле слова.

Я не целуюсь! Это отвлекает.

Какая ночь! Пора предохраняться.

При слабонервных я не раздеваюсь.

Я замужем. Давно и безответно.

Сегодня дел полно! Во-первых, завтрак…

И в пятый раз… Так я ли всех прекрасней?

А ты-то почему меня не хочешь?

Любуйся мной. Правее… Вон оттуда.

Не спи, а то запишут добровольцем.

Когда умру, прошу – без ликованья…

IQ хорош, но мог бы быть трехзначным…

Разделась бы, но люди… и сугробы…

Чего б еще разумного посеять?
Показать спойлер


Стихи пишу не в стол, а сразу в урну.

Лень продолжать. Пусть будет одностишье…

© Наталья Резник
Таша
Показать спойлер
Тяжелые шторы были задернуты по всей кухне, кроме маленького островка на подоконнике: там принимал солнечную ванну кустик анютиных глазок по кличке Клумба. Остальное пространство напоминало тенистый аквариум, в котором вяло шевелили плавниками две сонных рыбы. Этим утром рыб звали Анна и Эльза.

- У меня есть булочки, - сказала я нейтральным тоном. Эмоции противопоказаны человеку, проспавшему три с половиной часа. - Теплые. Я зашла в пекарню.

- Хочу булочку! - сказала Анна.
- Хочу спать, - сказала Эльза.
- Хочу удавиться, - призналась я.
- О! - сказала Эльза.
- Хочу булочку, - сказала Анна.
- Ну да, - сказала Эльза. - А потом удавиться.
- О! - сказала я.

Это было начало прекрасного дня. Мы втроем собрались пойти в детский сад, чтобы провести там день рождения Роми для группы из тридцати пяти детей. Роми - младшая сестра Анны и лучшая подруга младшей сестры Эльзы, лучшей подруги Анны. Про Анну и Эльзу (тогда их еще звали Муся и Котяня, а в миру вообще-то зовут Таир и Михаль) я писала, например, здесь. Или здесь. Эти двое были отличным тандемом говорящих гномов, а спустя десять лет превратились в не менее роскошный тандем сознательных людей. К сожалению, с приходом сознательности уходит умение радоваться раннему утру. Подростки всегда недосыпают, им по статусу положено. А я в принципе не умею «досыпать», потому что в сутках двадцать четыре или сколько там часа, а дел гораздо больше.

Праздник в детском саду был назначен на десять утра. К половине восьмого я отвела туда детей, зашла в за булочками и вернулась домой, где меня ждали будущие Анна и Эльза. День рождения, как вы уже догадались, был посвящен проклятию всех сознательных людей и восторгу всех несознательных, особенно Роми: мультфильму «Холодное сердце». Мы собирались нарядить старших девиц в костюмы героинь и рассказать детям сказку. Ничего сложного, небольшой дивертисмент на полчаса плюс торт - остальную программу готовила воспитательница. Святая женщина.

Я сварила кофе и выложила булочки. Возникший запах несколько примирил Эльзу и Анну с реальностью, а меня — с существованием детских садов. Но я все еще предпочитала, чтобы все это происходило не со мной.

- Надо придумать сказку, - напомнила Михаль. Она у нас самая ответственная, когда проснется.

Со сказкой дела обстояли так. В садике принято приносить на день рождения торт и маленькие подарки-сюрпризы для всех детей. Детей, как уже было сказано, тридцать пять, поэтому сюрпризами редко бывают живые слонята или новые айфоны. Чаще крошечные упаковки цветного пластилина или ластики в форме карты Израиля. В моем случае все было сложней, потому что накануне я случайно купила тридцать пять драконов.

(Сцену в магазине при оптовой закупке драконов, из них примерно трети — с одной головой, половины — с двумя, какого-то количества — с тремя и несколькими вообще без головы, мы оставим за кадром. Скажу только, что мне сделали скидку за тех, что без головы, продав за полцены тех, что с тремя).

В отличие от упаковок живых слонят, драконов в детском коллективе нужно хоть чем-то оправдать. Можно, конечно, раздать всем детям про дракону и мрачно скомандовать: «Огонь!», но лучше приделать идеологическую базу. Хотя бы на уровне «этого дракона зовут Садист, он каждое утро чистит зубы».
- Этого дракона зовут Садист? - заинтересовалась Эльза. - А как тогда зовут остальных?
(Мазохист, Анархист, Фашист, Контрабандист, Анархо-синдикалист и так до тридцати пяти. Последним будет Эгоист).
- Это меня зовут Садист, - призналась я. - Пейте лучше кофе.
Показать спойлер

- Надо придумать сказку, - напомнила Михаль.
- Ладно, - я вздохнула. - Идея такая: сказка будет называться «Анна, Эльза и дракон». Или, лучше, «Анна, Эльза и дракониха». Мы разовьем вокруг драконихи какой-нибудь сюжет, а потом выдадим детям маленьких дракончиков в качестве финального аккорда.
- Однажды, - мечтательно начала Таир, - у Эльзы была…
- Депрессия, - подсказала Михаль.
- Клиническая, - быстро вставила я.
- А какие еще бывают? - заинтересовалась Таир.
Я оживилась.
- Психогенная, эндогенная, наследственная, послеродовая…
- Хватит, - попросила Таир. - У Эльзы была просто депрессия.
- Резистентная, - вспомнила я.
- Это как? - заинтересовалась Михаль.
- Это которая ничем не лечится.
- Однажды у Эльзы была резистентная депрессия, - согласилась Таир. - И она пошла…
- На крышу, - подсказала Михаль.
- Где ее уже ждала Анна!
- У которой была…
- Мания. Она любила прыгать с крыши.
- И часто она с нее прыгала?
- Каждый день.
- Это был первый этаж?
- Нет, девятый!
- А как же…
- Мама, а мания резистентная бывает? Ты же говоришь, такое ничем не лечится. Значит, прыгать с девятого этажа тоже не помогает!
- Однажды у Анны была резистентная мания, и она каждый день прыгала с девятого этажа. А у Эльзы была резистентная депрессия, и она каждый день…
- Прыгала с девятого этажа?
- Не угадали! Отказывалась залезать на крышу!
- А Анна ее уговаривала, уговаривала, уговаривала…
- Так вот почему у Эльзы была депрессия. Ее достала Анна.

В этом месте я поняла, что пора брать сюжет в свои руки.

- Так. Хватит. Однажды Анна и Эльза пошли гулять! И в густом лесу встретили дракониху. Она там…
- Лежала, - подсказала Михаль.
- Болела? - уточнила Таир.
- Отдыхала! - отрезала я. - Потому что у нее было тридцать пять детей. И в какой-то момент…
- Началась депрессия, - понимающе продолжила Таир.
- Резистентная, - с готовностью вставила Михаль и взяла последнюю булочку.

Мы уважительно помолчали. Дракониха — мать тридцати пяти детей, с резистентной депрессией лежащая в лесу, произвела впечатление на всех.

- Её детей, - мечтательно завела Михаль, - звали Садист, Мазохист, Фашист, Анархист, Эгоист…
- А что такое «анархо-синдикалист»? - спросила Таир.
- А который час? - спросила я.
- А когда мы будем сочинять сказку? - спросила Михаль.

Показать спойлер
Кустик анютиных глазок по кличке Клумба не спросил ничего. Он стоял в единственном на всю кухню солнечном пятне и ему было тепло.

* * *
Дети встретили нас восторженно. Не каждый день к ним приходят настоящие Анна и Эльза с мешком драконов и депрессией.

- Жили-были Анна и Эльза, - начала я голосом очень доброй бабушки, способной без колебаний убить любого, кто ее прервет. - И у них была… кхм… очень хорошая жизнь. Однажды они пошли гулять. В густой, светлый, радостный лиственный лес!

Спектакль покатился своим чередом. Анна и Эльза, подобрев после булочек и отсмеявшись в объятьях коллективного бессознательного, были на высоте. Дети смотрели как завороженные. Дракониха, благодарная Анне и Эльзе за чудесное спасение и волшебное излечение (не спрашивайте, это была импровизация), улетела на год и вернулась в компании тридцати пяти потомков. У части потомков была одна голова, у некоторых — две, у прочих три. Безголовых я оставила дома.
- Видите? - торжествующе заявила дракониха. - Я больше не одинока! Все эти малютки — мои!
- А как их зовут? - крикнул кто-то из детей.
Дракониха неожиданно поперхнулась и отчетливо всхлипнула. Рядом с ней Эльза кусала губы. Я в поисках идей оглянулась на Анну, но у Анны, похоже, началась депрессия. Она отвернулась к стене.
- Имена вы им придумаете сами, - нашлась дракониха. - Это очень красивые маленькие дракончики. Благодаря им, у меня теперь постоянно…
Депрессия Анны достигла резистентной стадии. Эльза выглядела так, будто собиралась прыгнуть с крыши. Сама дракониха крепилась исключительно в силу многолетней привычки держать лицо.
- У меня, - со значением произнесла она. - Постоянно. Очень. Хорошее. Настроение!!! А мои дети летают по миру и всем приносят удачу. Кто хочет маленького дракончика на удачу?

Хотели все.

* * *
Роми осталась в полном восторге от дня рожденья. Детям очень понравилась сказка и ее мужественные героини. Воспитательница горячо благодарила за прекрасные сорок минут, которые смогла целиком промолчать. Ей я тоже подарила малютку-дракончика на удачу. Принцессы также получили по дракончику, а последний достался мне. Всем хватило.

И только мы с Анной и Эльзой знали, что наиболее интересные моменты в сказку не вошли. Самым веселым в ней было не выступать в красивых платьях, а обсуждать виды депрессии в полутемной кухне. Если мы хотим, чтобы нас когда-либо еще допустили к детям, никто не должен про это узнать.

Правда, знает кустик анютиных глазок по кличке Клумба. Но он молчит. На всякий случай, я поставила дракончика рядом с ним.
Показать спойлер

© Виктория Райхер. Анна и Эльза идут к психиатру
Таша
Сегодня 400 лет со дня смерти Шекспира.

Сонет 66

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой

И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но как тебя покинуть, милый друг!
Таша
№2881 Ответ Шекспиру на сонет №66
**********************************
Среди чумы не рады пиру,
Не разорвать порочный круг.
Хотелось мне сказать Шекспиру,
Не покидай меня мой друг!
:-)
Таша
-Отче!- обратился человек к демиургу.- Ты меня за что из рая-то выгнал?
-Ну-у, во-первых...
-За то что я яблоко съел, верно?
-Допустим. И что?
-Это ведь было Древо Познания, так? Значит, я теперь, типа, умный?
-Более-менее.
-Ну вот и объясни это ей!
Человек подтолкнул вперёд женщину. Женщина мило захлопала ресницами.
-А что именно я должен ей объяснить?- спросил демиург.
-Да что я всегда прав! Я же яблоко съел? Съел! Значит, знаю, что хорошо, а что плохо!
-Ты сколько яблок съел?- поинтересовался демиург.
-Одно. Зато самое крупное!
-А на дереве этих яблок было сколько?
-До фига и больше.
-Значит, тебе доступна лишь одна грань познания. А ты, девочка, сколько яблок съела?
-Ой, я не считала!- хихикнула женщина.- Семь или восемь...яблоки же полезны для фигуры! И ещё от его яблока тоже откусила, а чего оно такое большое и красивое!
-Ну и как тебе? Столько точек зрения в одной голове - сама не путаешься?
-Справляюсь как-то.
Демиург посмотрел на мужчину, который стоял насупившись и надув губы. И вновь перевёл взгляд на женщину.
-Но ты же согласна, что его яблоко, даже надкушенное, всё-равно крупнее любого твоего?- спросил он, нахмурив брови и незаметно подмигивая. - Ты понимаешь, что мужчина всегда прав?
-А то!- хмыкнула женщина и подмигнула в ответ.

P.S. Когда успокоенный мужчина отошёл достаточно далеко и не мог подслушать, демиург шёпотом поинтересовался у женщины:
-А ты много откусила от его яблока?
-Чуть больше половины,- ответила женщина и хихикнула.

© Бормор. Интеллект.
Таша
50 лет назад, 7 мая 1966 года не стало великого польского сатирика и мастера афоризмов, партизана-антифашиста и боевого офицера Станислава Ежи Леца.

* Анекдоты о сумасшедших, рассказанные ими самими, внушают беспокойство — слишком уж разумны.
* Ах, если бы иметь столько слушающих, сколько подслушивающих!
* Безвыходным мы называем положение, выход из которого нам не нравится.
* Болото иногда производит впечатление глубины.
* Большинство имеет определённое мировоззрение, которое определено меньшинством.
* Бывает, что есть, куда воткнуть, но нет контакта.
* Бывает, что не хочется жить, но это еще не значит, что хочется не жить
* В борьбе между сердцем и головой в конце концов побеждает желудок.
* В действительности всё не так, как на самом деле.
Показать спойлер
* Верю ли я в Бога? Почему-то об этом спрашивают всегда люди, а Он — никогда.
* В стране лилипутов разрешается смотреть на главу государства только через увеличительное стекло.
* Во всем виноваты евреи — это их Бог нас создал.
* В опасные времена не уходи в себя. Там тебя легче всего найти.
* Воскресать могут только мертвые. Живым - труднее.
* Время неподвижно, это мы движемся в нем не туда.
* Всегда найдутся эскимосы, которые выработают для жителей Конго правила, как вести себя во время жары.
* Всё-таки в дерьме что-то есть, миллионы мух не могут ошибаться.
* Где запрещено смеяться, там, как правило, и плакать нельзя.
* Гораздо лучше — не верить в человека, а быть уверенным в нем.
* Граница между светом и тенью — ты.
* Дна нет. Просто глубже не пускают.
* Если кричат: «Да здравствует прогресс!», всегда справляйся: «Прогресс чего?»
* Если не можешь изменить ситуацию — измени свое отношение к ней.
* Если смотришь на мир прищурившись, легче скрыть слезы.
* Если убрать из истории всю ложь, то это не значит, что останется только правда. В результате может вообще ничего не остаться.
* Жаль, что в рай надо ехать на катафалке!
* Жизнь — вредная штука. От нее все умирают.
* Иногда надо замолчать, чтобы тебя выслушали.
* Как видно, в аду есть и вход, и выход, коль скоро можно пройти через ад.
* Когда кричат: «Да здравствует!» — это значит только, что ещё терпят.
* Когда сплетни стареют, они становятся мифами.
* Когда я думал, что уже достиг самого дна, снизу постучали.
* Крыша над головой часто не позволяет людям расти.
* Лавры иногда пускают корни в голову.
* Любая вонь, борющаяся с вентилятором, склонна считать себя Дон-Кихотом.
* Любовь к Родине не знает границ.
* Мечта рабов: рынок, где можно было бы покупать себе господ.
* Многие из опередивших свой век вынуждены были ожидать его не в самых удобных помещениях.
* Надо иметь много терпения, чтобы научиться быть терпеливым.
* Настоящий враг никогда тебя не бросит.
* Не влезай в душу ближнего ногами, даже если ты вытер их.
* Недостаточно просто сказать — я существую — надо быть.
* Не ждите слишком много от конца света.
* Не звени ключами от тайн.
* Незнание закона не освобождает от ответственности. Зато знание — запросто.
* Некоторые были выше других на голову, которую им отрубили.
* Некоторые не видят разницы между онанизмом и «верностью себе».
* Неосуществившиеся дела нередко вызывают катастрофическое отсутствие последствий.
* Не отворачиваться от действительности? Как будто действительность не окружает нас со всех сторон.
* Не теряйте голову! А вдруг жизнь захочет вас по ней погладить?
* Ну, хорошо… Пробьёшь ты головою стенку… И что ты будешь делать в соседней камере?
* Одиночество, как ты перенаселено!
* Окно в мир можно закрыть газетой.
* Он обладал знанием, но не оплодотворил его.
* Он? Обладатель энциклопедического невежества.
* Отнес глупость мастеру: «Нельзя ли переделать на мудрость?». Мастер ответил: «Ещё и останется».
* Первое условие бессмертия — смерть.
* Подумай, прежде чем подумать!
* Подумать только! На огне, который Прометей украл у богов, сожгли Джордано Бруно.
* Пословицы противоречат одна другой. В этом, собственно, и заключается народная мудрость.
* Раздвоение личности есть тяжелое психическое заболевание, так как сводит бесчисленное множество существ, на которые обычно разбит человек, к жалким двум.
* Разделяет не пропасть, а разница уровней.
* Свободу симулировать нельзя.
* Слепого фанатика по глазам видно.
* Так тесно прижались друг к другу, что для чувств не осталось места.
* Творите о себе мифы. Боги начинали только так.
* Те, кто надел на глаза шоры, должны помнить, что в комплект входят ещё узда и кнут.
* Техника дойдет до такого совершенства, что человек сможет обойтись без себя.
* То, что он умер, еще не доказывает, что он жил.
* Трудность жизни: даже глупость надо сначала сделать.
* У каждого века есть свое средневековье.
* Цени слово. Каждое может быть твоим последним.
* Чаще всего выход там, где был вход.
* Человеческая жизнь коротка — пропускная способность мира ограничена.
* Чем хрупче доводы, тем тверже точка зрения.
* Чтобы быть собой, нужно быть кем-то.
* Чтобы добраться до источника, надо плыть против течения.
* Я знал человека до такой степени необразованного, что ему приходилось самому выдумывать цитаты из классиков.
Показать спойлер
Таша
Показать спойлер
В жару я спасаюсь нытьем и черешней. Точнее, нытьем, черешней и красотой.

Летом во мне просыпается фруктовый сноб, и я хожу пешком в дорогой фруктовый магазин, где круглый год есть все. Зимой там тоже есть черешня, но продается поштучно. А летом лежит горой. Каждая ягодка — эстетическое совершенство. Пробовать необязательно, на вкус они все одинаковые. Можно просто стоять и смотреть.

В этом магазине не то что бы продукты особо дорогие - просто, видимо, в цену включены входные билеты. Ярмарка фруктового тщеславия: дыня кичится, арбуз выпендривается. Лоснятся толстые персики, как щеки у Красной Шапочки. Нектарины такие, что их не то что хочется купить, на них хочется жениться. Я сегодня женилась на пятерых. Потом подумала, что нектарины мне, в общем, не нужны, и добавила к ним шестого. Или шестую? Какого рода нектарин? Красота не имеет пола. Запах от этих нектаринов можно есть, он вполне осязаем и оседает сладостью на губах. Наклонись и нюхай, запомни, возьми с собой. В жару все равно невозможно носить ничего тяжелее запаха.

Иду обратно, рядом скользит полуголый мальчик. То ли опаздывает в университет, то ли стянул что-то с прилавка и теперь убегает, то ли террорист. Но мальчик красив настолько, что впору бежать за ним, чтобы еще посмотреть. Тоже совершенство, как нектарин. Так же лоснится, только очень торопится. Слишком жарко так торопиться. Проще бросить на землю нектарин, пусть катится, а я за ним пойду.

Неспешно идет сквозь жару беременная женщина, покачивается, вздыхает, очень ей тяжело. Все-таки жизнь неумолима. Она прет напролом, раздирая все на своем пути. Когда рожать, кого рожать, от кого рожать, эти наши интеллигентские штучки. Сила жизни — в умении проламывать асфальт. Все остальное можно догнать и съесть, как нектарин. Но, если от него останутся косточки...

* * *
По какой-то ссылке вышла на фотографии шведской королевской семьи на национальном празднике. Там на трибуне вместе с родителями королевские внуки — белокурая девочка-наследница и ее крошечный младший брат. Смеются, машут лапками многотысячной толпе.

Потом они на концерте, к ним подходят актеры и музыканты. Им вручают подарки, с ними фотографируется дирижер и солисты хора, их поздравляют, в их честь поют отдельную песню. День бесконечный, программа большая. Девочка поскучнела, мальчик заснул на руках.

Родиться принцем означает, что у тебя всегда будет место в первом ряду. И что ты никуда не сможешь оттуда уйти.

* * *
Приятель жалуется — слушай, мне сорок лет. С утра у меня мигрень, вечерами болит спина. На глазах очки, на зубах коронки, в обуви ортопедические стельки. От сухомятки запор, от жирного гастрит, от вина изжога. Без таблетки из дома не выйдешь, без крема на пляже не позагораешь, без сна вообще не жилец. Но я же, вроде, здоровый человек!

Ну да, говорю. Ты и есть здоровый человек. Так выглядит здоровье. Потому что болезнь выглядит совсем не так.

Или вот: работаешь без конца, деньги тратишь исключительно на детей. Питаешься дома, не в ресторанах, носишь хлопок, расслабляешься на диване. По доходам уверенно входишь в средний класс и даже кое-где из него выходишь. Почему же в итоге у тебя накоплений — раз в год, вывернув все карманы, отвезти семью к ближайшему морю, туда самолетом, обратно пешком? Ты же, вроде, богатый?

Ну да, именно так и выглядит богатство. Бедность выглядит не так.

У меня же прекрасные легкие дети! Почему же они непослушные, шумные, не гении в математике, и в комнате у них постоянно бардак?

Все просто: так и ведут себя прекрасные легкие дети. Тяжелые дети ведут себя совсем иначе.

Но у меня же хорошее воспитание, хорошее настроение! Хорошая жизнь, хорошая голова. Почему же… Все верно. Хорошее тело, хорошее лето. То, что у нас есть — это оно и есть. Когда оно больше не будет хорошим? Когда его не будет.

А вот еще: я же, вроде, быстрый! Почему же все у меня занимает столько времени? Любые процессы, все изменения? Да и само понимание?

Все просто: «столько времени» - это и есть «быстро». Медленно — это гораздо дольше.

А как же жизнь? Она же короткая, получается?

Нет. Она длинная. Очень длинная: семьдесят, восемьдесят лет. И за них ты успеешь то, что успеешь. Так и выглядит длинная жизнь. Короткая жизнь — это совсем другое.

Еду после работы мимо парка, где по аллее каждый вечер ковыляют два старичка. Я их знаю лет двадцать, они были красивы, как бывают красивы породистые немолодые люди. Они были веселыми, боевыми, ездили заграницу, собирали картины, смеялись моим анекдотам. Сейчас как будто уменьшились вдвое. Старушка согнулась, старик опирается на костыли. Меня не узнали. Волочат ноги, три шага в пять минут.

Так выглядит счастье. Несчастье выглядит не так.
Показать спойлер


* * *
Родиться человеком означает, что у тебя всегда будет место в первом ряду. И что ты никуда не сможешь оттуда уйти. До тех пор, пока от тебя не останутся косточки.

Не ной. Потом из них прорастет черешня.

© Виктория Райхер. Нытьём и черешней
Таша
"К вопросу о роли детали в структуре прозы"

Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач
И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.
О деталь, какой позавидовал бы и врач,
Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!

Думал выбросить. И велик ли груз - скорлупа!
На троллейбусной остановке имелась урна,
Но потом позабыл, потому что любовь слепа
И беспамятна, выражаясь литературно.

Через долгое время, в кармане пятак ища,
Неизвестно куда и чёрт-те зачем заехав,
В старой куртке, уже истончившейся до плаща,
Ты наткнёшься рукою на горстку бывших орехов.

Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,
Отворачиваясь от встречных, глотая слёзы...
Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,
В том числе и над ролью детали в структуре прозы?

© Дмитрий Быков
Таша
Показать спойлер
Проснувшись окончательно, никакого облегчения я не ощутил. Я лежал в темной комнате и смотрел на потолок с квадратным пятном света от прожектора, освещающего платную стоянку внизу под домом, слушал шумы ранних машин на шоссе и с тоской думал о том, что вот такие длинные унылые кошмары принялись за меня совсем недавно, всего два или три года назад, а раньше снились больше бабы. Видимо, это уже наваливалась на меня настоящая старость, не временные провалы в апатию, а новое, стационарное состояние, из которого уже не будет мне возврата.
Ныло правое колено, ныло под ложечкой, ныло левое предплечье, все у меня ныло, и оттого еще больше было жалко себя. Во время таких вот приступов предрассветного упадка сил, которые случались со мной теперь все чаще и чаще, я с неизбежностью начинал думать о бесперспективности своей: не было впереди более ничего, на все оставшиеся годы не было впереди ничего такого, ради чего стоило бы превозмогать себя и вставать, тащиться в туалет и воевать с неисправным бачком, затем лезть под душ уже без всякой надежды обрести хотя бы подобие былой бодрости, затем приниматься за завтрак… И мало того что противно было думать о еде: раньше после еды ожидала меня сигарета, о которой я начинал думать, едва продрав глаза, а теперь вот и этого у меня нет…
Ничего у меня теперь нет. Ну, напишу я этот сценарий, ну, примут его, и влезет в мою жизнь молодой, энергичный и непременно глупый режиссер и станет почтительно и в то же время с наглостью поучать меня, что кино имеет свой язык, что в кино главное – образы, а не слова, и непременно станет он щеголять доморощенными афоризмами, вроде: «Ни кадра на родной земле» или «Сойдет за мировоззрение»… Какое мне дело до него, до его мелких карьерных хлопот, когда мне наперед известно, что фильм получится дерьмовый и что на студийном просмотре я буду мучительно бороться с желанием встать и объявить: снимите мое имя с титров…
И дурак я, что этим занимаюсь, давно уже знаю, что заниматься этим мне не следует, но видно, как был я изначально торговцем псиной, так им и остался, и никогда теперь уже не стану никем другим, напиши я еще хоть сто «Современных сказок», потому что откуда мне знать: может быть, и Синяя Папка, тихая моя гордость, непонятная надежда моя, – тоже никакая не баранина, а та же псина, только с другой живодерни…
Ну, ладно, предположим даже, что это баранина, парная, первый сорт. Ну и что? Никогда при жизни моей не будет это опубликовано, потому что не вижу я на своем горизонте ни единого издателя, которому можно было бы втолковать, что видения мои являют ценность хотя бы еще для десятка человек в мире, кроме меня самого. После же смерти моей…
Да, после смерти автора у нас зачастую публикуют довольно странные его произведения, словно смерть очищает их от зыбких двусмысленностей, ненужных аллюзий и коварных подтекстов. Будто неуправляемые ассоциации умирают вместе с автором. Может быть, может быть. Но мне-то что до этого? Я уже давно не пылкий юноша, уже давно миновали времена, когда я каждым новым сочинением своим мыслил осчастливить или, по крайности, просветить человечество. Я давным-давно перестал понимать, зачем я пишу. Славы мне хватает той, какая у меня есть, как бы сомнительна она ни была, эта моя слава. Деньги добывать проще халтурою, чем честным писательским трудом. А так называемых радостей творчества я так ни разу в жизни и не удостоился. Что же за всем этим остается? Читатель? Но ведь я ничего о нем не знаю. Это просто очень много незнакомых и совершенно посторонних мне людей. Почему меня должно заботить отношение ко мне незнакомых и посторонних людей? Я ведь прекрасно сознаю: исчезни я сейчас, и никто из них этого бы не заметил. Более того, не было бы меня вовсе или останься я штабным переводчиком, тоже ничего, ну ничегошеньки в их жизни бы не изменилось ни к лучшему, ни к худшему.
Да что там Сорокин Эф А? Вот сейчас утро. Кто сейчас в десятимиллионной Москве, проснувшись, вспомнил о Толстом Эль Эн? Кроме разве школьников, не приготовивших урока по «Войне и миру»… Потрясатель душ. Владыка умов. Зеркало русской революции. Может, и побежал он из Ясной Поляны потому именно, что пришла ему к концу жизни вот эта, такая простенькая и такая мертвящая мысль.
А ведь он был верующий человек, подумал вдруг я. Ему было легче, гораздо легче. Мы-то знаем твердо: нет ничего ДО и нет ничего ПОСЛЕ. Привычная тоска овладела мною. Между двумя НИЧТО проскакивает слабенькая искра, вот и все наше существование. И нет ни наград нам, ни возмездий в предстоящем НИЧТО, и нет никакой надежды, что искорка эта когда-то и где-то проскочит снова. И в отчаянии мы придумываем искорке смысл, мы втолковываем друг другу, что искорка искорке рознь, что одни действительно угасают бесследно, а другие зажигают гигантские пожары идей и деяний, и первые, следовательно, заслуживают только презрительной жалости, а другие есть пример для всяческого подражания, если хочешь ты, чтобы жизнь твоя имела смысл.
И так велика и мощна эйфория молодости, что простенькая приманка эта действует безотказно на каждого юнца, если он вообще задумывается над такими предметами, и, только перевалив через некую вершину, пустившись неудержимо под уклон, человек начинает понимать, что все это – лишь слова, бессмысленные слова поддержки и утешения, с которыми обращаются к соседям, потерявшим почву под ногами. А в действительности, построил ты государство или построил дачу из ворованного материала, к делу это не относится, ибо есть лишь НИЧТО ДО и НИЧТО ПОСЛЕ, и жизнь твоя имеет смысл лишь до тех пор, пока ты не осознал это до конца…
Показать спойлер


Склонность к такого рода мрачным логическим умопостроениям появилась у меня тоже сравнительно недавно. И есть она, по-моему, предвестник если не самого старческого маразма, то, во всяком случае, старческой импотенции. В широком смысле этого слова, разумеется. Сначала такие приступы меня даже пугали: я поспешно прибегал к испытанному средству от всех скорбей, душевных и физических, опрокидывал стакан спиртного, и спустя несколько минут привычный образ искры, возжигающей пламень, – пусть даже небольшой, местного значения, – вновь обретал для меня убедительность неколебимого социального постулата. Затем, когда такие погружения в пучину вселенской тоски стали привычными, я перестал пугаться и правильно сделал, ибо пучина тоски, как выяснилось, имела дно, оттолкнувшись от коего, я неминуемо всплывал на поверхность.
Тут все дело было в том, что мрачная логика пучины годилась только для абстрактного мира деяний общечеловеческих, в то время как каждая конкретная жизнь состоит вовсе не из деяний, к которым только и применимо понятие смысла, а из горестей и радостей, больших и малых, сиюминутных и протяженных, чисто личных и связанных с социальными катаклизмами. И как бы много горестей ни наваливалось на человека единовременно, всегда у него в запасе остается что-нибудь для согрева души.
Внуки у него остаются, близнецы, драчуны-бандиты чумазые, Петька и Сашка, и ни с чем не сравнимое умилительное удовольствие доставлять им радость. Дочь у него остается, Катька-неудачница, перед которой постоянно чувствуешь вину, а за что – непонятно: наверное, за то, что она твоя, плоть от плоти, в тебя пошла и характером, и судьбой. И водочка под соленые грузди в Клубе… Банально, я понимаю, – водочка; так ведь и все радости банальны! А безответственный, вполпьяна, треп в Клубе, это что, не банально? А беспричинный восторг, когда летом выйдешь в одних трусах спозаранку в лоджию, и синее небо, и пустынное еще шоссе, и розовые стены домов напротив, и уже длинные синеватые тени тянутся через пустырь, и воробьи галдят в пышно-зеленых зарослях на пустыре? Тоже банально, однако никогда не надоедает…
Бывают, конечно, деятели, для которых все радости и горести воплощаются именно в деяниях. Их хлебом не корми, а дай порох открыть, Валдайские горы походом форсировать или какое другое кровопролитие совершить. Ну и пусть их. А мы – люди маленькие. С нас и воробьев по утрам предовольно. И вот что: не забыть бы сегодня хоть коробку шоколада для близнецов купить. Или игрушки…

Стругацкие А.и Б Хромая судьба ©
Таша
Бабочка по законам аэродинамики летать не может.
Ангелина Евгеньевна приближается к супермаркету.
В одной руке у нее кошелка, в другой тележка,
В третьей сумка на колёсиках по имени Дарья.
Подмышкой авоська и кошелек.

Толик просит курочку, Борик - курточку,
Наташа - яблок, сыра и сельдерея.
Степан Антонович ест только постное, Маргарита Васильевна любит копченое,
Вася жует что дали, главное - много,
Мама четвертый год не встает с постели.

Ангелина Евгеньевна бросается в очередь.
У нее давление двести сорок на восемьдесят.
У нее приливы, нервы и недержание. Наташа хочет новые сапоги,
А еще собаку. Собаку еще куда же!
С ней надо гулять, а кто это будет делать.

Во дворе уже месяц стройка, в природе осень.
Ангелина Евгеньевна отоваривается в молочном отделе.
Новые сапоги стоят столько же, сколько осень,
Стройка, собака, куртка и курица, вместе взятые.
Гомеопат запретил курить. А она никогда не курила.

В этот момент появляется добрая фея.
Машет палочкой и говорит приветливо:
- Ангелина Евгеньевна, какое твое желание? Загадай любое, я все исполню немедленно.
Нет, она говорит не так. Она говорит:
- Гелечка! Ты моя быстрая ласточка, любимая девочка. Я куплю тебе воздушный шарик и кофточку, мы поедем кататься на карусели.
И улыбается, как в шестьдесят девятом году.

Ангелина Евгеньевна садится на пол супермаркета,
Трясет косичками, отчаянно брызжет слезами
И кричит:
- Купи мне куклу в зеленой шляпе! Куклу за восемь рублей и пятнадцать копеек!
Добрая фея склоняется в белом халате. Укол, корвалол, попейте водички, адрес?
Ангелина Евгеньевна забыла адрес. Улица Кирова, а помимо? Город какой?

А город - тот самый, все очень просто. Он стоит за дверью, в него не стоит очередь.
Ангелина Евгеньевна выдыхает. Встает, благодарит окружающих, глотает лекарство, выходит из магазина.
Несет кошелку, авоську, куртку, катит Дарью. В Дарье курица, сыр, сметана, сельдерей, сапоги, селедка.
Отдельно в коробке - кукла в зеленой шляпе.
Бабочка по законам аэродинамики летать не может.
Но она летает.

© Виктория Райхер
Таша
С точки зрения осени, мир – это стылый ветер,
метаморфоза жёлудя
и пестрота зонтов…
Это тебе показалось, что ты не один на свете.
Просто принять обратное ты ещё не готов.

Ты ещё просыпаешься в той же холодной комнате,
в том же холодном городе, где засыпал всегда.
Только не вспоминай её,
только не вспоминай её.
С точки зрения вечности, год – это ерунда.

Наглый осенний ветер ловко сбивает жёлуди.
Выдумай что угодно, сам себя обмани,
будто её и не было,
не было вовсе, господи…
Просто к утру отчаянно что-то в груди саднит.

Можно сверять пространство, меряя ночь шагами,
переболеть простудой
и нарыдаться всласть.
Где-то (допустим, где-то) мир населён лишь вами.
С точки зрения жизни – вам туда не попасть.

© Елена Касьян. Сентябрь 2011
Таша
к сырости осенней
вовсе не готов
не сварил глинтвейна
не купил котов
© Шел

осень наступила
на душе коты
а недавно спину
мне скребла блин ты
© man

осень наступила
я ей буйно рад
доктор мне пропишет
новый препарат
© Ирина Шахова

осень наступает
дождик за окном
антидепрессанты
омномномномном
© макс колесник

небо стало серым
холодно дожди
потянулись в дурку
боги и вожди
© Идиот

серый дождик каплет
прямо на стекло
время пить боржоми
раз и истекло
© her-z muzz Ноль

пожелтели листья
отцвела фасоль
потому что осень
потому что боль
© Хиор

я на антресоли
положу загар
и достану бледный
синий аватар
© Шел
Таша
Она надевает чулки, и наступает осень;
сплошной капроновый дождь вокруг.
И чем больше асфальт вне себя от оспин,
тем юбка длинней и острей каблук.
Теперь только двум колоннам белеть в исподнем
неловко. И голый портик зарос. С любой
точки зрения, меньше одним Господним
Летом, особенно — в нем с тобой.
Теперь если слышится шорох, то — звук ухода
войск безразлично откуда, знамен трепло.
Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,
себя отличить не в силах, треща в хряще.
И в форточку с шумом врывается воздух с моря
— оттуда, где нет ничего вообще.

17 сентября 1993

© Иосиф Бродский
Таша
Помнишь, по небу скользил самолёт,
А по волнам - пароходик.
Все говорили, что это пройдёт,
А ничего не проходит.
Я заживала, почти зажила,
Не онемела - и ладно.
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой славный.

Чёрные ветви на белом снегу,
Оттепель - редкая милость.
Я даже выплакать всё не могу,
Что без тебя накопилось.
Я этот город насквозь прожила,
Столько души износила.
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой милый.

Все говорили, что это пройдёт,
А ничего не проходит.
Просто по небу скользит самолёт,
А по волнам - пароходик,
Жёлтый троллейбус бежит до угла,
Катится красный трамвайчик.
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой мальчик.

© Елена Касьян. 2010
Таша
Он шёл напрямик
И, пытаясь связать
Всё то, что обычно не свяжешь,
Заглядывал поздним прохожим в глаза…

И думал,
Как вечером скажет:

Ты спой мне тихонько
Про тонкую нить,
Про самое важное в главном,
Про красный трамвай,
Про возможность простить,
Про всё, что мне нравится…
Ладно?

Про старый скворечник,
Про странную жизнь,
Про сны,
И, конечно, про чудо…

~~~~~~~~~~

Держись, моя девочка, только держись.
Конечно, ты будешь.

Ты - будешь.

© Юрий Макашёв
Таша
Но со временем совсем особый, новый вид греха и соблазна стал отягощать его жизнь все чаще и чаще. То не было сильное, страстное движение, порыв или мятеж помышлений, скорее совсем напротив. Почти неприметное чувство это он на первых порах сносил легко, не испытывая никаких терзаний или нехватки чего-то: это было какое-то вялое, сонное, безразличное расположение духа, которое можно было обозначить лишь отрицательно, некое таяние, убывание и в конце концов поднос отсутствие радость. Все это походила на дни, когда и солнце не светит, и дождь не льет, а небо затянуто и словно тихо погружается в самое себя, какое-то серое и все же не черное, в воздухе духота, однако не та, что несет с собой грозу. Вот такие-то дни и настали теперь для стареющего Иосифа; все меньше ему удавалось отличить утро от вечера, праздники от будней, часы подъема от часов упадка, жизнь тянулась, над вей висела усталость и безразличие. Пришла старость, думал он с печалью. А печаль овладевала им потому, что он ожидал: приближение старости и постепенное угасание страстей сделает его жизнь просветленной и легкой, станет еще одним шагом к желанной гармонии и зрелой умиротворенности, а старость разочаровывала и обманывала его, ибо не приносила с собой ничего, кроме этой вялой, серой, безрадостной пустоты, этого чувства неисцелимого пресыщения. Он пресытился всем: самим существованием, тем, что дышал, сном по ночам, жизнью в своей пещере на краю небольшого оазиса, вечной сменой дня и ночи, чередованием путников и паломников на ослах и на верблюдах, а более всего теми людьми, которые приходили ради него самого -- этими глупыми и напуганными и притом полными такой детской веры людьми, которым необходимо было поведать ему свою жизнь, грехи и страхи, свои соблазны и самообвинения. Порой ему казалось: вот в оазисе сочится маленький родник, собирает свои воды в ямке, выложенной камнями, бежит по траве ручейком, затем изливается в песок пустыни, и вот он уже иссяк и умер, -- так и все эти исповеди, перечисления грехов, жизнеописания, эти терзания совести, и большие и малые, тяжкие и пустые, стекаются в его ухо дюжинами, сотнями, все новые и новые. Но его ухо не было мертво, как песок пустыни, оно было живым и неспособно вечно впитывать, глотать и поглощать; он чувствовал, что устал, его силы употребили во зло, он пресыщен, он жаждет, чтобы эти потоки и всплески речей, забот, обвинений, самобичеваний наконец прекратились бы, чтобы место этого неиссякаемого струения заступили покой, смерть, тишина. Да, он желал конца, он устал, он был сыт по горло, жизнь его поблекла и обесценилась, и дошло до того, что Иосиф временами испытывал соблазн положить конец подобному существованию, покарать себя, вычеркнуть из списка живых, как это сделал, повесившись, Иуда Предатель. И если в первые годы монашеской жизни дьявол пытался заронить ему в душу образы и грезы мирской похоти, то теперь он досаждал ему мыслями о самоуничтожении, так что Иосиф стал приглядываться к каждому суку, не подойдет ли он, чтобы на нем повеситься, и к каждой скале, достаточно ли она высока и крута, чтобы броситься с нее. Он противостоял искушению, он боролся, он не поддавался, однако днем и ночью он жил в огне ненависти к себе и жажды смерти, жизнь казалась ему невыносимой и ненавистной.

Герман Гессе - Игра в бисер (из жизнеописания "Исповедник")
Таша
Подходят на перемене: привет, малыш.
Скажи-ка, какой рукой ты пишешь и ешь?
Он будет врать, они почувствуют ложь.
У одного из них за спиной калаш.
Один просто в штатском, и пара ещё святош.
Ну что же ты врешь, малыш,
что же ты нам врешь?
Не нужно бояться, просто завтра зайдешь,
получишь звезду, и ещё ты теперь сидишь
в отдельном классе, вам отдали гараж.

Я, например, амбидекстр, не наш, не ваш.
На глаз и не отличишь.
Левой держу карандаш,
правой бросаю нож.
Никто на меня не похож,
ни сын и ни внук – потому что я одинок.

Мне не страшно будет надеть
отличительный знак.

© Дана Сидерос
Таша
— Тогда где же выход, Саня?
— Выход… — Салазкин ссутулился и стал заново перекладывать листы. — Ответ давно всем известен. Такой простой, что над ним все смеются… Выход в любви. Речь не про ту любовь, что в дамских сериалах, а про общую привязанность людей друг к другу. Когда она греет каждого…

Владислав Крапивин.
Таша
Все шло штатно, схватки были регулярны, роженица послушно тужилась, доктор дышал перегаром в маску. Ребенок родился и все пошло как-то не так. Младенец не закричал, а огляделся как-то осмысленно и сказал врачу:

— Верх ногами как-то тут неуютно у вас. У меня есть мысль, что это вы меня держите за ноги. Давайте-ка меня перевернем.
Доктор как-то совладал с собой и не выронил новорожденного. Он перевернул его и дал оглядеть родзал номер два.

— Уныленько как-то. Не фонтан. – сообщил младенец. – Еще медсестры валяются на полу. Неаккуратно как-то.
— Она только что в обморок упала. – сообщил врач. – Так-то она себя по-другому ведет. Я, кстати, ее понимаю. Не пил бы вчера – тоже бы упал, наверное.
— Алкоголь, да. Он способствует. – кивнул младенец. – Удивление от мира притупляет. Наверное. Я-то еще не знаю об этом ничего.
— Доктор, доктор! Кто у меня?! – заволновалась роженица.
— Это сложный вопрос. – честно признался доктор.
— Сеня у вас родился, мамаша. – сообщил младенец. – Мальчик. Пятьдесят четыре сантиметра. Три семьсот. Вы молодец.
— Почему он не кричит, почему?! – закричала роженица.
— А чего мне орать-то? – удивился младенец. – Тут достаточно тепло. Светло. Прибрано. Ну, если медсестру вынести – вообще порядок будет. Доктор вежливый. Хоть и пьющий подлец.
— Да мы по чуть-чуть буквально. В ночи. – начал оправдываться доктор. – Скучно было... А кстати, да. Вы не кричите. А у меня процедура. Надо шлепнуть по попе, чтобы закричал.
— Ты порно не пересмотрел? – сурово спросил младенец. – Это зачем еще?
— Чтобы начать дышать. – сообщил доктор. – Нас так учили.
— А без побоев вам не дышится? – ехидно поинтересовался младенец. – Без криков как-то начинать путь по жизни? Не?
— Ну, это инструкция же... – замялся хирург.
— А мозг? – сурово спросил новорожденный. – А подумать головой?

— Ааааа! – закричала с пола очнувшаяся медсестра и отключилась обратно.
— Доктор, почему мой ребенок так странно кричит?! – заволновалась роженица. – Как будто усатая женщина килограмм на семьдесят. Не скрывайте от меня ничего, доктор!
— На себя посмотри! – сказала с пола медсестра, пригладила усы и вновь потеряла сознание.
— Какая она у вас странная. – сказал младенец. – Пульсирующая в сознании.
— Да, да. – согласился доктор. – Больше ничего странного в этой комнате нет. Я прямо чувствую как я седею под шапочкой.
— Чего вдруг? – спросил младенец. – Чего бояться-то?
— Да, как вам сказать-то... В общем, люди рождаются, как правило, бессознательными, слепыми, бессловесными. Я боюсь, как бы ваши родители от вас не отказались, даже. О крещении и думать не приходится.

— Потому что я мыслю и говорю? – удивился младенец. – А так разве не удобнее?
— Удобнее, конечно. Можно спросить – как вы себя чувствуете, например.
— Голод ощущаю, например. – признался младенец. – Ну и желтушка будет. Куда без нее?
— Это да. – согласился доктор. – Но чтобы я вас передал на кормление, я боюсь, вам надо прекратить разговаривать и немного покричать. А то молоко может пропасть.
— Какой, п.5, прекрасный мир. – сказал новорожденный. – Поговорил – пропали продукты, поорал тупо — покормили. Так всегда будет?
— В общем, да. –сказал доктор. – Так что? Заткнемся и поорем? Это больше ей надо. Ей сейчас ваша уникальность ни к чему.
Доктор кивнул в сторону роженицы.
— Ну тогда, да. Нафиг уникальность. – согласился младенец. – Мать же. Мать – это святое.
Он подмигнул доктору, сморщился и закричал, как любой новорожденный.
— Какой хорошенький! – бодро сказал доктор, подходя к роженице. – Поздравляю вас, мамаша.

© Сергей Узун. Дивный, новый мир.
Таша
Наша Таня громко плачет...
Как будет звучать известный детский стих в устах разных поэтов.

Здесь
Забавно вышло :live:
Таша
Мама меня тут спрашивает:

- Тебе что на день рождения подарить?
Я ей отвечаю:
- Необитаемый остров.
Она сразу тревожиться начинает:
- Не надо, - говорит, - необитаемый остров! Там каннибалы!

Вот это я называю - оптимизм. Сразу предположить, что даже на краю света твоего ребенка кто-то немедленно захочет.

© Виктория Райхер
Таша
По утрам кот поёт.
У большинства котов его породы не мяв, а убедительное воркование.
В нём слышны невозмутимые интонации гостя, которому нет нужды быть грубым с деревенской хозяйкой. Хлеб давай, милая. И млеко. И яйки. Всё давай, только без резких движений.
Кот Матвей не таков.
Едва стрелка часов добирается до пяти, в воздухе раздаётся плачущий голос. О, детка, солнце почти взошло! – поёт кот (йоу, мамми, йоу). – Но миска моя пуста! И через час она будет пуста, и через два. Жизнь тяжела, мамми (йоу!) Разве для этого был я рождён? Давай спросим у господа, мамми, пусть он ответит мне!
В этот момент раздаётся звук, в котором любой владелец домашнего животного безошибочно определит удар кроссовки об кота.
Песнь обрывается. Некоторое время Матвей осмысливает поразительное открытие: эти люди не любят блюза.
Проходит десять минут.
Тишину спящей квартиры вновь нарушает плачущий голос, и голос этот стремительно набирает силу.
Я спросил у господа, мамми! – поёт кот. – Я спросил у господа, отчего миска моя пуста. Господь заплакал, мамми, о да, он зарыдал. Моя миска пуста, как моя жизнь, и до скончания моих дней будет так (йоу!)
– Урою, тварь, – говорю я.
Кот некоторое время молчит, а затем берёт на октаву выше.
– У смерти всегда облик белого человека! – надрывается он. – Я слышу её поступь, мамми. Но лучше умереть быстро, чем тянуть эту лямку, йоу!
Я встаю. Подхожу к миске. Она наполовину полна сухим кормом.
– Ты совсем ума лишился? – говорю.
Кот под столом флегматично играет на губной гармошке.
Я досыпаю в миску еще две пригоршни корма и возвращаюсь под одеяло. Из кухни доносятся хруст и чавканье. Затем они смолкают и наступает тишина, которую в романах принято называть благословенной.
Тихо.
Тихо.
Тихо.
Бог мой, какое счастье: тихо.
– О, чудный день! – прорезает тишину жизнерадостный голос кота. – О, чудный день! Когда господь утолил мои печали! Йе, мамми, йе! Кто утёр мои слёзы? Кто насытил мою утробу? Да будет славен он во веки веков! Я воззвал к нему, и он услышал. Йе!
Раздаётся звук, наводящий любого владельца домашнего животного на мысль, что кроссовок было две.
– И спиричуэлса они тоже не любят! – бормочет кот, убираясь под стол. – Господи, прости этих варваров.

Елена Михайлова
Таша
Маруся живёт на дамбе между раем и адом
у неё есть собака, птица в клетке и домик с садом
Маруся живёт спокойно у неё работа такая
караулить ад чтоб он не переливался на сторону рая

Ад ведёт себя хорошо он занят своими делами
мерно гудит и спокойно бурлит котлами
в раю тишина и покой как и велено свыше
рай сияет смеётся и тихо дышит

Иногда Маруся открывает маленький краник
набирает немножко ада чтобы полить герани
известно они от этого ярче ну и остатки
ада она выливает в кофе чтоб тот стал крепким и сладким

Однажды ночью собака лает чувствует странное нечто
Маруся выходит к дамбе и точно открылась течь там
ад струится мерцает переливается под ногами
ад расцветает под светом луны невиданными цветами

Ад звучит как оркестр и пахнет как сто магнолий
Маруся вдыхает ад и совершенно теряет волю
оставь аду течь и рай превратится в море
когда слишком много горя ты уже не чувствуешь горя

В опасности есть восторг в бою упоенье
в раю трепетанье крыл но только в аду движение
но Маруся бежит сама не своя в свой домик, полураздета
ей всё-таки жалко рая покоя его и света

Хочется адского сада но жалко неба
Маруся скорей со стола хватает краюху хлеба
и залепляет мякишем всё откуда струится
дымится переливается то с чем хочется слиться

Как ни в чём ни бывало Маруся просыпается утром ранним
собака виляет хвостом в саду как всегда герани
но хлеба ни крошки в доме и Маруся сидит и плачет
а кофе кипит в кофейнике да птичка по жёрдочке в клетке скачет.

© Мария Стрельцова
Таша
Я узнала: не существует ада
для тех, кто ложится спать, не помыв посуду.
Те, кто курит,
необязательно рано умрут от рака легких.
Далеко не все,
кто плохо учился в школе,
станут кассиршами в винно-водочном магазине.
А еще
можно подглядывать в карты соседа,
если он не видит.

Я узнала: не существует рая
для тех, кто кормит грудью детей до года.
Не опаздывать в школу еще не значит
стать в итоге умным или счастливым.
Грубость, вежливость или задумчивость -
не дорога в вечность, а просто такие свойства.
А еще
недостаточно знать наизусть всего Пастернака,
чтобы счастливо выйти замуж.

Я узнала: не существует рая
для тех, кто ложится спать, не помыв посуду.
Я узнала: не существует ада
для тех, кто кормит грудью детей до года.
Существует только моя соседка Оксана,
курящая и кормящая.
Вежливая, смешливая, не моющая посуду,
медалистка, отличница, мать-одиночка,
страстная поклонница Пастернака.

Я встречаю ее в винно-водочном магазине,
где она, сутулясь, сидит на кассе
и учит английский.
Всегда здоровается, всегда улыбается,
помнит имя моей собаки,
предлагает таблетки от кашля,
позавчера обсчитала меня на полтинник
и пожелала хорошего вечера.

У прилавка играет ее старший сын Мстислав
по кличке ребенок, по фамилии не с кем оставить,
по характеру стоик, по призванию террорист,
по зодиаку — лев.
Он играет на виолончели
и низкие звуки
долетают до неба, близкого в это время
всем посетителям
винно-водочного магазина.

© Виктория Райхер
Таша
Говорит ему: только пальцем меня не тронь,
Когда сброшу кожу и лягу возле тебя
Когда буду месить, вышивать, разводить огонь
Обходи его стороной,
Сторонись огня.
У меня за плечами — десять сожженных кож,
Семь голодных лет,
И без счета — запретных тем.
Потеряешь меня — и наново не найдешь,
Среди чуди, ряби болотной
И серых тел.

На болото слетают лягушки из разных стран.
И у каждой своя история и судьба.
Только сказки похожи, есть схемы.. А-3, Б-2.
Жили-были, давно когда-то
Жила-была
Глубоко под грудью серебряная игла
Появилась и зацвела.

Отложи вышивание, прялку отдай сестре,
Пусть игла превратится в сердце,
В яйцо,
В щегла.
Но опять
Но опять ей чудится дымный крест,
И опять пополам переламывается игла.

Перемалывай острые крохотные концы,
По горячей крови холодный плывет металл.
Что ты видел страшного,
Милый мой,
Царский сын?
Что ты знаешь о холоде,
Кто тебя сюда звал?

Отвернись, не смотри, не пытайся достать рукой.
Я из пепла, из боли, коснись — пропаду, сгорю.
Твой отец попросил меня за ночь испечь пирог.
Мудрый царь
Не ставит условий
Мне
К сентябрю.

© Ольга Лишина
Таша
Я люблю тебя навеки,
А живу с тобою врозь.
Я в часах сдвигаю стрелки,
Чтобы время не сбылось,
Я опять меняю ракурс,
Чтобы виделось ясней.
Подари нам, Боже, август
На каких-то тридцать дней…

Кораблю с дырявым днищем
Снова в доке зимовать.
Я стою почти что нищий –
Что ещё тебе отдать?
Моль почти доела парус,
Время точит якоря.
Подари нам, Боже, август
И немного сентября…

Над моим микрорайоном
Ночь дырявит небеса.
Я прошу за всех влюблённых,
Если нам с тобой нельзя.

Сентябри смыкают веки,
Наши беды не всерьёз.
Я люблю тебя навеки,
А живу с тобою врозь.
Виноградной грозди завязь
Тяжелеет с каждым днём.
Подари нам, Боже, август,
Дальше мы переживём…

© Елена Касьян
Таша
Вот говорят — против природы не попрешь. Это, конечно, правда. Только ведь природа — это не то, как устроены все. Природа — это то, как устроен каждый.

* * *

По будильнику Дуся сразу плохая мать. С семи до половины восьмого, максимум до без четверти восемь. После этого пятнадцать минут жирная корова, переходящая в бабу за рулем, а потом в безответственного менеджера до обеда. Там снова жирная корова минут на сорок, в перерыве — курящая женщина (позор семьи) и опоздавшая пациентка зубного, ей же хуже. Дальше она хамоватая подчиненная до конца рабочего дня. Потом приходит время побыть бестолковой покупательницей — и бегом домой, к роли домохозяйки-лузера.

Дома Дуся снова плохая мать и, вперемешку, негодная жена. Звонит телефон, и вот она уже бесчувственная дочь. Ненадолго, всего на час. Затем купание и укладка (плохая мать), семейный ужин (домохозяйка-лузер) и какой-нибудь сериал (тупая дура). Теперь в постель, побыть стареющим бревном, и можно спать.

В соседней комнате засыпает дочка - волшебный цветочек, прекрасная птичка, нежная фея. Мечтает под одеялом: «Вырасту, стану такой как мама».

Показать спойлер
* * *
Или вот, допустим, инопланетяне. Гигантские зеленые динозавры. Нет, лучше разноцветные скопления плазмы в мю-поле, что-то совершенно нечеловеческое. Сами дышат жидким азотом, но в рамках исследовательской программы устроили нечто вроде зоопарка. Создали подходящую атмосферу, развили микроклимат. Там у них жители с разных планет, и люди тоже есть. Немного. Двое.

Один из них — это выпускник центральной восьмилетки города Копытинска (на вопрос о номере школы отвечает «красная»), хмурый, без определенных занятий, любит водку, телевизор и караоке. А второй — это вы.

Остальные в зоопарке с других планет, и не то что не у всех есть членораздельная речь, а далеко не все определяются мозгом как одушевленные. Летающий газообразный зонтик, например. Или вот, в углу. Если его тронуть палочкой, оно бьется слабым током. Сложно сказать, это призыв к диалогу или что.

Вы с копытинским следопытом держитесь друг к другу поближе, но оба, скажем так, разочарованы. Ну потому что надо же, из всех на свете людей… В общем, понятно. Вы для него тоже не подарок, не думайте. Ему бы лучше кого-нибудь из своих. Вам тоже, да.

И тут приносят еду. Выглядит как гормонально озабоченный слизень, но пахнет приятно. Даже если вы собираетесь делать ноги из этого рая (куда? там мю-поле вокруг), имеет смысл поесть. К еде приносят что-то длинное и плоское — видимо, читали про ложки, но идею поняли не до конца.

А рядом с нечеловеческой едой и странными предметами, сваленными прямо на то, что у нас назвали бы полом, неожиданно кладут зубочистки. Нормальные человеческие зубочистки, тонкие заостренные палочки правильного размера.

Вы двое смотрите на эти зубочистки, совсем как дома, где они вечно падали и рассыпались, приходилось собирать и выбрасывать, они же с пола теперь, а тут так и лежат на полу. Осторожно берете одну, крутите в пальцах, подносите к носу, а она пахнет деревом. И сосед ваш по нарам этим инопланетным, остекленевший копытинский мальчик, тоже берет и нюхает — и вы знаете, что и ему они пахнут деревом, и что запах этот он помнит по дедовой даче. И вот вы сидите, как два идиота, как две обезьяны, да вы и есть теперь обезьяны, сидите в клетке, едите с пола, вертите в руках зубочистки и плачете хором, вытирая руками слезы.

А хозяева института, разноцветные скопления плазмы, сигналят друг другу мю-полем: «Слушай, а как мы будем их различать?».

* * *
Если поставить рядом Льва Толстого, Джона Смита и Фрола Петрова по прозвищу «Дуб», сразу станет заметно, что Фрол из них самый высокий. Толстой — самый седой и длинноволосый, что же касается Смита, то он терпеть не может малину. Правда, это заметно не сразу, к тому же он уже умер. Толстой тоже умер, но он бессмертен. Инопланетяне поймали Дусю, а потом отпустили обратно, невозможно, иди отсюда. Мю-поле, оказывается, отлично впитывает эмоции. Так вот, оно порвалось.

И Дуся бежит по полю — легкая как летающий зонтик, свежая как малина и седая, как Лев Толстой. Это она забыла те зубочистки. Бежит и шепчет себе под нос: черт с ними, черт с ними, черт с ними.
Показать спойлер


© Виктория Райхер. День знаний
Таша
Тема сегодняшней беседы - "Морской закон". Кто же из тех, кто находится на суше и не имеет отношения к морю и кораблям, не слышал о нём? Ведь всё просто: кто последний встал из-за стола, тому и посуду мыть. Насколько этот закон применим на суше и на море, предлагаю и обсудить.
Вашему вниманию предлагается воспоминание бывшего моряка Станислава Сахончика, который поведал свою историю о том, как морской закон применим на реальном корабле...
Показать спойлер
Станислав Сахончик
На славном ледоколе «Илья Муромец», где начиналась моя морская служба, среди комсостава было немало холостяков (в основном разведенных), из-за неимения городских квартир живших по каютам, на практике воплощая в жизнь девиз адмирала Макарова «В море - дома!». Между прочим очень даже удобно, утром глаза продрал - уже на службе, после ужина прыгнул в тапочки – и ты уже у себя дома.
И никуда с мыса Артур по темноте и холоду ехать не надо, все твое – здесь, кроме дам, конечно. Вот с дамами была сильная «напряженка» - до нас они просто не доезжали по причине сильной от города Владивостока удаленности. Поэтому вечера коротались по–мужски незатейливо - умеренными возлияниями по каютам и общей «травлей» в кают-компании у телевизора, причем темы для бесед были самыми разнообразными - от мировой политики до нюансов женской моды.
Мне, как человеку пока еще не плававшему, было очень интересно слушать разные истории про дальние походы, боевые службы в Африке и разные приключения на разных широтах. Народ у нас был опытный, и слушать их, да еще под соответствующее сопровождение, было одно удовольствие. С закуской сложностей не было - завпрод Равиль (закоренелый холостяк) тоже жил на судне, провизионка пополнялась регулярно, посуду брали в буфете.
Однажды второй помощник Юра Губаренко, крепко поругавшись с женой, в расстроенных чувствах заночевал на пароходе. Мы присели у него в каюте, сочувствовали, успокаивали, ну и, разумеется, слегка выпивали. Посидев часиков до одиннадцати, начали расползаться по каютам. Юра уже заклевал носом, и я, оставшись последним, стал убирать со стола.
От стука тарелок в раковине Юра проснулся и удивленно спросил:
- Ты чего это, док, творишь?
- Как чего, убираю. Раз последний остался - по морскому закону положено убрать.
- Салаговато мыслишь, братишка! Запомни - законы моря суровы: поел - посуду за борт!
И Юра, ухмыляясь, хладнокровно вывалил тарелки и бутылки в открытый иллюминатор. Всплески за бортом подтвердили, что все дошло по адресу.
А назавтра была тревога по флоту, потом начались учения, был короткий рейс в Совгавань. Обратно возвращались в шторм, ледокол мотало в килевой и бортовой качке с такой силой, что из гнезд в буфетной с грохотом повылетали почти все тарелки и чашки, так что есть стало просто не с чего. Вообще ледоколы с их яйцеобразным днищем и куцым широким корпусом всегда валило на борт так, что креномер на мостике показывал под 40 градусов. На мостике все пристегивались - в противном случае будешь летать по ходовой рубке от борта до борта. Для начинающих это был своеобразный тест на морские качества. Не укачался на ледоколе, не сбежал – значит, моряк из тебя выйдет.
Когда, уже на подходе к базе, еду в кают-компанию подали в солдатских алюминиевых мисках, а компот - в железных кружках (что на военно-морском флоте является несомненным моветоном), расстроенный капитан, ткнув указующим перстом в старпома, дал ему два дня для пополнения посуды. Чиф по приходу сразу кинулся на береговую базу. На складах базы тарелок и стаканов, как на грех, не оказалось, и вечером закусывать из мисок стало до невозможности тоскливо и некомфортно.
И тут-то мне пришел в голову пресловутый «морской закон». Я поделился этой светлой мыслью со старпомом, который был в тот день на вахте.
Чиф, мгновенно сориентировался и, недолго думая, включил с утра в план работы учения по легководолазной подготовке с осмотром днища, и отправил «по холодку» за борт боцмана и двух матросов в аквалангах. Я торчал с санитарной сумкой на подстраховке, свободный от работ народ с любопытством отирался поблизости.
Успех превзошел все ожидания. Песчаное дно под пароходом было усеяно пустыми бутылками, посудой и всяким железным хламом. Сильное течение в бухте не давало дну заиливаться, и все добро лежало как на витрине, полузанесенное песком. За борт вывалили грузовую сетку, матросы на дне, пуская крупные пузыри от удовольствия, загрузили ее тарелками, кружками и всякой, полезной для боцмана всячиной.
Посуды за полчаса набралось немерено, плюс на десять ящиков пустых бутылок (потом чудесным образом трансформировавшиеся в два ящика дефицитного пива).
Попались даже две позеленевшие мельхиоровые супницы с надписью « U.S. NAVY», видать еще с ленд-лизовских американских пароходов типа «Либерти», стоявших в Артуре во время войны. Их отдраили пастой ГОИ до блеска, и они еще долго украшали кают-компанию «Муромца».
Трофейную посуду стащили в машинное отделение, ошпарили паром, замочили в хлорке и отдраили порошком. Проблема была решена - буфет ломился от посуды, да еще несколько запасных комплектов лежало в необъятных боцманских кладовых. Так и вышли из положения.
Позже, когда я уже служил на танкере «Владимир Колечицкий», нам не хватило немного денег на покупку инструментов в судовой ансамбль (а идти предстояло в Красное море аж на 11 месяцев), мы еще разок вспомнили о различных трактовках «морского закона».
В ходе «внеплановых осмотров днища для проверки катодной защиты» легководолазами было извлечено пустых бутылок столько, что забили ящиками кузов базовского «газона», а на вырученные от их сдачи деньги купили несколько дефицитных электрогитар и синтезатор. Радости пацанов не было предела.
Причем почти все бутылки стояли на дне в вертикальном положении, поскольку дисциплинированно выбрасывались моряками из иллюминаторов наполовину заполненными водой, дабы не дрейфовали кучно возле бортов и не портили положительный имидж судна (еще один «морской закон»). Дурной пример, как известно заразителен, и на соседних пароходах народ тоже шустро «занырял» было за бутылками, пока комбриг, заподозривший неладное в непонятном служебном рвении водолазных специалистов, устным приказом эту лавочку не прихлопнул.
Так что законы, даже морские, иногда, для пользы дела, подлежат, как говорят юристы, «расширительному толкованию», и когда я слышу про «морской закон» при уборке со стола после семейных посиделок, всегда вспоминаю этот случай с посудой. Однако жаль, что открытых иллюминаторов поблизости уже давно нет, убирать и мыть все же иногда приходится.
Показать спойлер
Таша
Молодость - она никуда не уходит.
Она в потертой пижаме сидит напротив,
обнимает чашку, потягивается, жует,
а потом встает.
Рассыпает веснушки, рассказывает анекдоты,
пахнет печеньем, шампунем, ванилью, потом,
держит шире карман
и говорит «Ну мам!».

Молодость никого никуда не водит.
Ни замуж, ни за нос, она просто стоит в проходе,
мурлычет песенку, плачет, несет ерунду,
а ты спотыкаешься об нее на ходу.
Каждый день она мелькает в осенней дымке,
на руках у нее рисунки, на джинсах дырки,
из-под фуфайки майка,
на майке — зайка.

У нее улыбка шире, чем кот в Чешире,
и друзья в Бат-Яме, в Майями и на Кашире,
ей за десять минут доверишь любой секрет -
даже тот, которого нет.
У нее на коленке след от карандаша,
опять экзамен, бронхит и болит душа,
Ты ей: «сходи к врачу!»,
а она — не хочу!

С ней бесполезно бороться, но сладко мириться,
ее трудно вечером уложить, а с утра добудиться,
ей сегодня кажется, что мир дурак и урод,
а завтра наоборот.
Своего здоровья и опыта ей не дашь,
она лежит в темноте и грызет карандаш,
мы для нее невидимки, заколки, фон,
а она для нас — телефон.
Позвони себе в бессонницу той ночи
и промолчи.

© Виктория Райхер
Таша
Мне хотелось бы такие стихи сочинить,
Острые, как бритва, тонкие, как клинок,
Чтобы их ни обойти, ни переступить,
Если уж вдохнул, то выдохнуть не мог.
Чтобы понятно стало – вот она суть,
Голая и простая, как костлявая смерть.
Но пишу о том, что снова не уснуть,
И ещё о том, что многое не успеть.
Каждый как умеет коротает свой век –
Утешает сердце, усмиряет плоть.
А под окнами ложится белый-белый снег,
И по снегу белому идёт Господь.
И когда б ни вышел ты на свой порог
(Уходя отсюда, оставаясь здесь),
Он идёт по снегу, неустанный Бог,
Чтобы ты увидел, что дорога есть.

© Елена Касьян
Таша
— Сегодня нового Тридевятого Царя выбирали, вместо Кощея-изверга. Терпели его, ирода, триста лет, всё, хватит!
— А кого вместо него?
— Ну, было два основных кандидата: Иван Дурак и Василиса Премудрая. Остальные так, мелочь. А у этих шансы неплохие, да. Но...
— Что?
— Да понимаешь, Иван — он, конечно, народный герой, свой, от сохи, но гы!— дурак же! А Василиса какая-то... премудрая больно. Да и не бабское это дело, царством править, верно я рассуждаю?
— И за кого же ты лично проголосовал?
— Ну как же! За Кощея-батюшку! Нет, он, конечно, воплощённое зло и всё такое, но зло знакомое. А от дурака да от бабы хрен знает, чего ожидать.

© Бормор
Таша
Дети уходят из города
к чертовой матери.
Дети уходят из города каждый март.
Бросив дома с компьютерами, кроватями,
в ранцы закинув Диккенсов и Дюма.

Будто всегда не хватало колючек и кочек им,
дети крадутся оврагами,
прут сквозь лес,
пишут родителям письма кошмарным почерком
на промокашках, вымазанных в земле.

Пишет Виталик:
«Ваши манипуляции,
ваши амбиции, акции напоказ
можете сунуть в...
я решил податься
в вольные пастухи.
Не вернусь. Пока».

Пишет Кристина:
«Сами учитесь пакостям,
сами играйте в свой сериальный мир.
Стану гадалкой, ведьмой, буду шептать костям
тайны чужие, травы в котле томить».

Пишет Вадим:
«Сами любуйтесь закатом
с мостиков города.
Я же уйду за борт.
Буду бродячим уличным музыкантом.
Нашел учителя флейты:
играет, как бог».

Взрослые
дорожат бетонными сотами,
бредят дедлайнами, спят, считают рубли.
Дети уходят из города.
В марте.
Сотнями.
Ни одного сбежавшего
не нашли.

© Дана Сидерос
Таша
Когда кончаются силы, первым кончается удовольствие. Как будто уходит солнце. Книги хмурые, фильмы серые, люди лишние. Вести машину вред, ходить ногами бред. Встать, чтобы вымыть чашку — нереально.

Но встаешь. Потому что куда ты денешься, потому что дойти до парковки, потом за руль, потом доехать, открыть, закрыть, шаг, еще шаг, еще два. Когда сильно устал, особенно быстро ходишь: чтобы быстрее закончить идти.

Это еще не называется «нет сил». Это только пасмурно. Но идешь же? Иду.

Следующей кончается мотивация. Исчезает последнее чувство: чувство долга. Вроде срочно, вроде важно, вроде нужно… А, черт. Хочешь? Не хочу. Можешь? Не могу. Интересно? Нет. Но пойдешь? Пойду. Иду.

Но даже это еще не называется… Ладно. Во всяком случае, ты пока встаешь.

Дальше сдается тело.
Ты ему: встань!
А оно тебе ничего.
Ты ему: я кому сказало?
А оно тебе ничего.
Ты ему: тучняк, опоздаем!
А оно тебе ничего.
Обратная связь как в синагоге - что хочешь, то и представляй. Может, оно ушло в астрал.

Или вообще заболевает. Таскаешь его по врачам, уговариваешь не капризничать, не хамить, сдавать анализы, проходить проверки — все ради того, чтобы ему, то есть тебе, потом сказали:
- Той фигни, про которую лучше не думать, мы не нашли. И другой, второй, тоже. Но, если продолжать переутомляться, то в следующий раз…
Ужас, конечно. Но ведь не ужас-ужас-ужас. Идешь? Иду.

Идешь. Ложишься. Лежишь. Смотришь в потолок, лежишь, ни о чем не думаешь, лежишь, плевать, спишь, не спишь, лежишь. Можешь встать? Может, и можешь. Все равно не встаешь.

Нет сил — это когда тебе все равно, есть у тебя силы или нет.

Лежишь, играешь в бревно. Дышишь. Некоторые, между прочим, уже не дышат. Вот у них, действительно, совсем нет больше сил.

Темнота. Темнота. Темнота. Самая главная темнота — когда не видно даже темноты.

А потом будто муравьи начинают ползать. Ой, мысль пробежала, щекотно! Ух ты, еще одна! Надо же, хочется кофе. А может, какао? Опа, уже и разница есть.

Поднимает голову чувство долга. Кажется, мы тут поперек дороги легли. А вот это что было, река? Она кому-то нужна?

Река, трава, душа, голова. Голову вымыть, какао выпить, надеть одежду, одеть надежду, и музыку сразу какую-нибудь. А вон ребенок симпатичный побежал… Ёлки, это же мой!

И нарастает, нарастает. Хочется, можется, кажется — а может, уже не кажется? Книгу, фильм, человека, нравится, сбудется, сложится, давай, давай, давай!
Пошли, побежали, полетели.

А тело тебе: погоди, не беги, отдохни, вспомни, в прошлый раз ведь уже…
А ты ему: Deo concedente!
А Deo тебе: дура!
А ты ему ничего.
А на небе солнце.
_______________
* Deo concedente - "С божьего соизволения", стандартная формула начала процесса алхимической трансфомации.

© Виктория Райхер
Таша
...Японцы, в целях снижения психологического травмирования от неполадок в компьютерах, решили заменить безличные и бесполезные майкрософтовские сообщения об ошибках системы на поэтические, в стиле хокку.
Вот примеры сообщений в стиле Дзен:

* * *
Твой файл был так велик
и, должно быть, весьма полезен,
но его больше нет.

* * *
Сайт, который ты ищешь,
найти невозможно, но
ведь не счесть других.

* * *
Хаос царит в системе;
подумай, раскайся и перезагрузись -
порядок должен вернуться.

* * *
Программа закрывается -
закрой все, над чем ты работал,
ты запросил слишком много.

* * *
Вчера оно работало,
а сегодня не работает -
это Виндоус...

* * *
Успокойся,
твой гнев немногого стоит:
сеть упала.

* * *
Зависание превращает
твой дорогущий компьютер
в простой камень.

* * *
Три вещи вечны:
смерть, налоги и потеря данных;
догадайся, что случилось.

* * *
Ты вступаешь в реку,
но река не остаётся прежней...
этой web-страницы здесь уже нет.

* * *
Памяти не хватает...
мы хотим обнять небо,
но никогда не сможем. ©
Таша
Протирала стол, сломала палец. Не сломала, порезала сильно — махнула резко вдоль края стола. Когда-нибудь я себе так шею сломаю, на нервной почве. В газетах напишут: «разбилась насмерть, упав с дивана». Зато не поеду под бомбежку, учить солдат мирной жизни. Зачем солдатам мирная жизнь… А мне зачем, с моими членовредительскими замашками?
Промыла палец, наклеила пластырь. Болит, зараза. Хорошо, хоть чемодан заранее собрала.


* * *
Здравствуй, папа!

Это сколько же мы не разговаривали? Ты ушел в девяносто втором, Эйтан ушел с тобой, мама сменила телефон и два дверных замка, и все напрасно, потому что вы ни разу нас не искали. Впрочем, и я тебя не искала.
Не ищу и сейчас, у меня нет твоего адреса, и это письмо никто не собирается отправлять. Но так получилось, что я еду на войну. Смешно.

Меня позвали на семинар в Сдерот — готовить боевых солдат к демобилизации. Отправили ценного специалиста на важный участок фронта. Солдаты во время семинара живут в молодежной деревне, и преподаватель тоже там живет. За год на тот район (я вот проверила сейчас) падает около полутора тысяч кассамов. Раздели на триста шестьдесят пять и узнаешь, сколько это в день. Впрочем, «падает» не значит «попадает». До сих пор в Сдероте убито шесть человек, а ранено около трехсот. За четыре года! В автокатастрофах и то больше гибнет.
У нас на работе все отказались ехать: «семьи, дети, времени нет». А у меня ни семьи, ни детей. Как-то стыдно признаться, что мне тоже хочется жить.
Еду на десять дней. Значит, на мою голову свалится около сорока «кассамов». Надеюсь, не все попадут.

Мама, я знаю, ты это читаешь (ты все читаешь). Если я не вернулась, найди способ отправить это папе, заодно узнаешь, жив ли он вообще. А если я вернулась, немедленно прекрати читать!
Эстер (герой)

Показать спойлер
* * *
В первый раз сирена застала меня в машине. Шоссе пустое, в макушку солнце, и вдруг раздается голос:
- Красный цвет… красный цвет... красный цвет…
Хорошо, я в новости заглянула, иначе решила бы, небо заговорило. А на самом деле, к нам летит «кассам».
Мне заранее выдали брошюру Минобороны: нужно остановиться, выйти и лечь под ближайшую стену. Нет стены — залезай под машину. Но не сиди в ней, она же готовый гроб, если что.
Остановиться я смогла, а выйти — нет. Сидела в машине, сжимала руль, смотрела перед собой. Лучше готовый гроб, чем на асфальт под кассамы. Не знаю, чем они думали, когда писали свою брошюру.
Ничего не случилось, даже взрыва не донеслось. То есть взрыв-то, наверное, был, но вдали. Примерно там, куда я направлялась. Я сосчитала до двадцати, как велели в брошюре, и поехала дальше, одна на пустой дороге. Кому сюда надо.
Доехала скучно, без происшествий. Возле деревни — красивый сосновый парк, я запарковалась и посидела в машине еще немного. Чего тут бояться? Тишина, пахнет соснами, птицы щебечут. Может, белки живут. Если от страха не передохли.
Вылезла, наконец. Пошла с чемоданом по длинной аллее, смотрела на солнце дышала хвоей. На меня упала иголка, потом другая, а потом посыпались иглы прямо дождем. Где-то сверху мелькнул рыжий хвост. И послышался тоненький голос:
- Привет.
Я отряхнула блузку.
- Привет! А ты там кто?
В сосне повозились, пошебуршали, упала шишка.
- Я Йона. А ты?
- А я Эстер. Ты живешь на сосне?
Сосна затряслась, и оттуда спрыгнула ярко-рыжая девочка лет восьми, в рваной майке и джинсовых шортах.
- Смешная ты, Эстер! Разве человек может жить на сосне?
- Думаю, может, если это сосновый человек.
Девчонка почесала веснушки на щеке.
- Да, я наверное, сосновый человек. А еще я песочный человек, цветочный человек, бассейный человек, костровый человек и колбасный человек. Потому что колбасу люблю. А еще я рыжая!
Она посмотрела на меня с вызовом. Я состроила удивленное лицо.
- Серьезно? Никогда бы не подумала.
Девочка с важностью кивнула.
- Точно. Теперь ты всё обо мне знаешь. Папа говорит, когда знакомишься, нужно рассказывать о себе. Я всё о себе рассказала, теперь ты!
Не люблю всё рассказывать. Вообще не люблю рассказывать о себе. Наверное, я усталый человек.
- Я не рыжая, но тоже люблю колбасу. Приехала сюда преподавать. Проводишь меня в деревню?
Мы немножко поспорили, кто понесет чемодан (Йона хотела проверить, правда ли он тяжелый), в итоге я с чемоданом пошла по аллее, а Йона скакала вокруг.
- Тут сейчас солдаты живут! Русские! Много! Эстер, а коса у тебя настоящая? Ночами шумят! Папа им запретил! А они все равно!
- Настоящая. Бедный папа. Он здесь работает, да?
Йона на секунду остановилась.
- Папа не бедный, папа - главный! Он здесь командует всем! И все его слушаются. Ой, вон он идет!
Тут сосновый человек исчез со скоростью белки. Только сухие иглы прошуршали.
- Йона! Быстро домой! Опять гулять вместо школы? Я же тебе запретил!
Навстречу нам быстро шел немолодой рыжебородый мужчина. Поравнялся со мной и сказал:
- Шалом.
Одновременно с этим размеренно загудел женский голос:
- Красный цвет… красный цвет… красный цвет…
От страха я застыла на месте. Рыжебородый поставил руки рупором и протрубил так, что посыпались шишки:
- Йона! Азака!!!
Рядом с ним мгновенно материализовалась послушная девочка, руки в карманах, в зубах травинка. Он толкнул нас обеих под прикрытие толстого дерева и загородил собой. Раздался отдаленный взрыв, у меня резко заболела голова. От мужчины пахло стиркой и немного потом. После второго взрыва сосна лениво качнула веткой.
- Ты что, никогда не стриглась? - Йона вывернулась из-под его руки и дотянулась до моих волос. - Папа, я тоже хочу такую косу! Это Эстер, она приехала преподавать!
Папа ловко втянул ее обратно.
- Добро пожаловать, Эстер! Меня зовут Натан, я заведующий хозяйством. Сейчас проводим тебя в администрацию. Только нужно сосчитать до двадцати, верно, Йона?
Та замяла девять и десять, восемнадцать заменила на девятнадцать и энергично вырвалась.
- Двадцать, двадцать, отбой! Пора идти!
Хорошо быть бездумной белкой. Натан взял мой чемодан и пошел по аллее, перед ним вприпрыжку бежала Йона, а я тащилась сзади и думала, где достать лекарство от головы. А лучше яду.

* * *
Папа, я тут вспомнила - один раз мы на улице повидались. Вы шли с Эйтаном, ты погладил меня по волосам и спросил, как дела с гимнастикой, а я ответила, что хорошо. За два месяца до того я сломала локоть и уже было ясно, что больше не смогу выступать. Ты сказал: «Умница, занимайся! И косу не отрезай, тебе не пойдет». Я кивнула, как кукла, Эйтан тебя потянул, и вы ушли.

Ты всегда говорил, что страх — признак глупости. Я была умницей, занималась, прыгала без страховки, подвижность локтя полностью не вернулась, из спорта пришлось уйти. Потом я еще танцевала. А год назад упала на ту же руку, перелом со смещением, осложнения, короче, сейчас я отличница в аспирантуре. Мама считает, это благодаря тому, что я осталась с ней. Ну, не знаю. Мне кажется, любой человек как-то устроен сам по себе. Я устроена как отличница, а Эйтан — как герой. Ты устроен как ты, а мама как мама, и дело между вами было совсем не в том, что ты за гроши работал кладовщиком, а она была всем недовольна. Она и после развода не стала довольной, а ты так и остался кладовщиком. Люди редко меняются, да?

Когда в первый раз была сирена, я думала, прямо на месте умру. Но не умерла, и вообще никто не умер, просто где-то рвануло, и все затихло. Смешно.

Здесь есть завхоз, Натан, у него ярко-рыжая борода. Из-за этого кажется, что он вот-вот рассмеется. Но Натан не смеется, он, наоборот, со всеми ругается. С солдатами спорит, дочку воспитывает, они не слушаются, он звереет, а мне его жалко. Наверное, из-за того, что рыжий. Его наверняка дразнили в школе. Мне кажется, он чем-то похож на тебя. Помнишь, ты рассказывал, как тебя в школе дразнили «помпон»? Хорошо, что ты потом похудел. Интересно, а Эйтан похудел? У меня перед армией был недовес (пушечное мясо в упаковке меньше сорока килограммов в армию не берут), и я, когда ходила в военкомат, заранее сунула в лифчик пару камней. Жаль, что так мало проблем решается таким простым путем.
Эстер (философ)

* * *
Сначала мне показалось, они дерутся. Здоровенные парни наскакивали друг на друга, размахивали руками, кричали, кто-то картинно падал. Но это была разминка, гимнастика для самцов. Один снял форменную рубашку и делал мостик, демонстрируя мышцы, другой пытался ходить колесом. Худой «Голани» спал на траве, раскинув руки.
- Пора, ребята. Девять утра.
У меня не очень громкий голос. Рядом со спящим валялась винтовка. Может, выстрелить в воздух?
- Эстер, ты умеешь делать мостик? - здесь же крутилась Йона.
Когда я напрягаюсь, у меня начинает побаливать локоть.
- Люди! Урок!
Йона меня поддержала:
- Люди! Мостик!
Тут над моей головой раздался зычный голос:
- Красный цвет! Красный цвет! Красный цвет! - к нам повернулось несколько голов. - Придурки, тихо! Учительница пришла!
Посреди лужайки стоял крупный чернокожий солдат и вопил с заметным русским акцентом.
- Санек, достал валяться! Костик, сопри у него винтовку. Руська, Игорь, ребята, хватит! Учительница ждет.
Солдаты тянулись, но очень неспешно. Чернокожий развернулся ко мне:
- Шалом, я Максим. Это вы научите нас выживать в гражданских джунглях?
- Попытаюсь, - я натянуто улыбнулась. Локоть заныл сильней.
- И я хочу в джунгли, - вмешалась Йона.
А я хочу таблетку, всех убить и чтобы не было войны.
«Красный цвет, красный цвет, красный цвет», - сказало небо. Сердце мгновенно вскочило в горло.
- О, - сказала я. - Отлично. Какие правила безопасности, солдаты? При объявлении тревоги немедленно под крышу. А ну пошли.

* * *
Начинаешь работать, и сразу легче. В детстве так было: тренируешься, не получается, тут болит, там болит, нервы, слезы, крики. А на ковер выходишь, и как не было ничего. Только тело, внимание и тишина. В конце еще и аплодисменты. Будто целую жизнь прожила.

Солдаты — сплошные герои. В стране по четыре года, год ульпана и три в боевых частях. На лекции по экономике спорят, на рассказе о банковской системе возражают, про безопасность с ними лучше не говорить. Вчера наскакивали на Натана — почему он им запрещает хватать винтовки во время тревоги.
- Я же снайпер, я лучший в роте! - кипятился сутулый Илья, некрасивый, но с каким-то носатым обаянием. - Я тебе того стрелка снесу быстрее, чем досюда кассам долетит!
- Прекрасно, - кивал Натан. - Снесешь. Через всю деревню. У меня как раз сто детей с Украины приехали на лечение. Сразу вылечим всех.
Натан мне признался, что лучшие снайперы роты — его главная головная боль. Насчет головной боли это он точно попал. Днем я ходила в аптеку за таблетками от мигрени, сказала, что приехала из Иерусалима, преподавать. Флегматичный аптекарь порекомендовал психиатра. Кажется, психиатр нам тут всем бы не помешал.
Самый уравновешенный на курсе — тот чернокожий Максим. Он не опаздывает, не ленится, уроков не просыпает, еще и строит других. Командир подразделения, «Голани». Приехал, сказал, из Самары. Я стеснялась его расспрашивать, он сам на занятии рассказал.

- Дед всю войну прослужил в разведке, он тоже снайпер, до старости белок стрелял. Один раз зимой, дед уже еле ходил, у них в поселке парни повадились свастики рисовать. На снегу. Ну как рисовать, - он усмехнулся, - этим самым, желтым. Дед один раз сказал при всех — ребята, кончайте. Другой раз сказал. А на третий дождался парней за домами, вынул вальтер и начал по ним стрелять. Один упал, другие сбежали. А дед ушел.

Такого я как-то не ожидала.
- Его посадили в тюрьму?
Максим качнул головой.
- Он не убил никого. Тот, который упал от страха, говорили, штаны намочил. Ночью к деду пришли вшестером, он на крыльцо, ему говорят — Максимыч, сука. А он отвечает — я коммунист, фашистов гонял и буду гонять. А вы предатели. Развернулся, сплюнул и хлопнул дверью. Эти дураки только потом сообразили, что он нарочно мимо стрелял.
Артем, сержант из разведки, сказал печально:
- Трудно быть негром…
Все заржали. Максим ответил спокойно:
- Нет, он как раз был еврей. А мама, дочка его, после школы в Самару уехала, на врача поступать. И с нею учились студенты из Конго, в том числе мой отец, - он помолчал и добавил, - только я так и не знаю, который из них.
Здорово. Я своего хотя бы знаю.
- Максим. Послушай. Когда будешь проходить интервью на работу, вот эта история с дедом…
Сверкнули белые зубы на черной коже.
- Эстер, не волнуйтесь. На интервью я скажу, что с детства люблю мацу.
Кто-то из задних рядов подсказал:
- И снег.

* * *
Знаешь, папа, эти русские думают, у нас тут Африка, и мы не видели ни черта. Дураки. Тогда, в девяносто втором, снег в Иерусалиме шел неделю подряд. Ты позвал нас с Эйтаном гулять, мама боялась простуды и не отпустила, но вечером она прилегла отдохнуть, и мы сбежали. Ты сказал, что мама спит как боевой солдат: взрывом не разбудить.

Все дороги заледенели, автобусы встали, город белый, мы плелись по проезжей части. Мне в кроссовки набился снег, зубы стали стучать, и ты заставил меня отхлебнуть из армейской фляжки. Там была водка, жуткая гадость, но я согрелась. Вы с Эйтаном тоже хлебнули, ты упал в снег и показал нам, как делают «снежного ангела» (очень мокро), потом мы втроем слепили бабу. Я слепила ей круглую грудь, а Эйтан приделал торчащую письку. В другое время я бы страшно стеснялась, но на улицах не было никого. Уже стемнело, все нормальные люди давно разошлись, а мы пили по очереди из фляжки и орали «Народ Израиля жив».
А потом ты учил Эйтана писать на снегу. Так что я знаю тот способ, о каком говорил Максим. Вы писали «Эйтан» и «папа». Я завидовала так, что у меня пошла носом кровь, салфеток у нас с собой не было и я этой красной кровью написала на белом «дураки». Мы так гоготали, что Эйтан описался, а нос мне пришлось вытирать рукавом.

Мама с ума сходила, куда мы делись. А мы явились - мокрые, с запахом водки, я в крови, Эйтан с описанными штанами и ты, по дороге допивший фляжку. Вы с ней орали так, что соседи стучали в стену. После этого ты и ушел. Развернулся, сплюнул и хлопнул дверью.
Я вот сейчас подумала, куда ты делся тогда? Автобусы не ходили, дороги закрыты. Пошел по снегу пешком до базы, к себе на склад?
Мама заставила нас с Эйтаном стирать одежду в тазу. У меня вода стала бурой, а у него — желтой. Когда вы нас потом спросили, кто с кем из вас хочет жить, Эйтан сказал, что с тобой, и мама сказала «предатель». Тогда я сказала, что с ней.
Я учу солдат, что при написании резюме нужно писать правду и только правду. Только не всю.

Не переживай по поводу той истории с мамой. Она же тоже переживала.
Эстер, пацифист

* * *
Мы с Йоной играли в змейки-лесенки и обсуждали моду на рваные джинсы. Мне такие не нравятся, а Йоне наоборот. Натан уехал до ночи по каким-то армейским делам и попросил за ней присмотреть.
- Если ночью будет тревога…
- Она испугается и заплачет?
- Если бы, - он вздохнул. - Рванет на улицу. Любоваться.
При мне тревога ночью была только одна. Считается, это не очень опасно: спи спокойно, крыша прикроет. Но меня охватил дикий ужас: невозможно лежать и ждать, когда в тебя попадут.
Я залезла под одеяло и раз за разом считала до двадцати. Сводило живот, надо было пойти в туалет, но я не могла. С утра солдаты спросили — как прошла ночь? Сказала, что ничего не слышала. С тех пор они говорят, что я сплю, как боевой солдат.
- Эстер, пожалуйста-пожалуйста, можно я тебя причешу?
Да ради бога. Йона стащила с меня резинку и собрала волосы в какой-то сложный узел. Притащила зеркало:
- Хорошо у меня получилось?
Мне хотелось, чтобы она переночевала здесь на второй кровати, но она ускакала к себе. А я заснула.

Видимо, крепко — не слышала «красного цвета». Зато услышала бум. Мать твою. И еще один.
Лучше не шевелиться, лучше не шевелиться, лучше не шевелиться. Не дышать. Одеяло на голову, ноги поджать, может, меня не заметят.
Ммать. А Йона?
Какого черта я обещала Натану. Какого черта он меня попросил. Как-то же они выкручивались до сих пор.
Раздался третий бум, довольно близко. Йона эта вечно шастает по кустам. Убегает, не слушается, лезет, куда не просят. Как я буду ее защищать? Привяжу к сосне? Заслоню собой?
Бум. За все время в Сдероте убито шесть человек. Я заткнула уши. Что я почувствую, если Йона станет седьмой?
Ничего не почувствую. Меня застрелит Натан.

Прямо под одеялом я натянула брюки, кое-как застегнула кофту и вылезла, пригибаясь. Свет не включила. Нигде не нашла резинку, чертова Йона с ее прической, на одну ногу надела кроссовок, на другую ботинок и на цыпочках вышла наружу. Любоваться.

На лужайке царил фестиваль. Солдаты толпились с фонариками, кричали, смеялись, кто-то принес гитару, и все на что-то смотрели. Йона была, конечно, с ними. Увидала меня, замахала руками:
- Эстер, иди к нам! Совсем не страшно!
Рядом с ними, и правда, было не так уж страшно. Кто-то посторонился, дал мне пройти, я смешалась с солдатами и обомлела. На лужайке лежал белый снег.
Честное слово. В Сдероте, в мае. На кустах, на траве, вся зелень покрылась белым. Будто во сне. И Йона визжит:
- Снег! Настоящий! Еще, еще!
Что-то треснуло, снега стало больше. Артем поднял Йону на плечи, и они запели «Народ Израиля жив». Дураки…

Кто-то тронул меня за локоть. В тени стоял Максим с бутылкой пива.
- Мы летом в Газе так развлекались. Два месяца военного положения, вся пехота без отпусков. Вот и бесились. Красиво, правда?
Донесся еще один взрыв, и он протянул мне бутылку.
- Жарит, однако. Так-то обычно тише. Вам можно?
Какого черта. Взяла бутылку и отхлебнула. Поляна, покрытая белым, стала совсем нереальной. Может, я не проснулась? От пива в глазах заплясали снежинки.
Я встала на руки и прошлась колесом по снегу. Сделала сальто, потом второе. Могу, однако. Снег оказался сухим и немного пыльным. Я приземлилась, вскинула руки и упала на спину, получился снежный ангел. Что-то рвануло, сверху упала шишка. Солдаты зааплодировали.
- Класс! - восхитился фактурный Саня.
- Вот это да! - заливалась Йона. - Меня научишь?
Делать сальто со сломанным локтем? Боюсь, что нет.
- Эстер, - крикнула Йона, - если сейчас сюда упадет кассам, мы не загоримся! Знаешь, почему?
Все вокруг засмеялись.
- Потому что вот это, - Йона обвела рукой побелевшую траву, - огнетушитель! Особый такой порошок!
- Красиво вам с этой прической, - сказал Артем за моей спиной.
Я схватилась за голову. Волосы все в порошке, спутались, в жизни теперь не расчешешь! Плевать, отстригу. Что, Йона сказала, это за порошок?
- Кибенемат!!! Вы тут охренели? Совсем идиоты? Кто разрешил вам трогать огнетушитель?

На краю лужайки, весь белый, стоял Натан.

* * *
Утром я проспала будильник, впервые в жизни.
Глаза щипало, по одежде будто проехал танк. Гладить времени не было, волосы не расчесались, резинка так и пропала, я скрутила хвост жгутом и заколола ручкой. На душе было странно. Хотя, по идее, должно быть стыдно. Да пошли они все.

Господи, как он вчера орал. Орал на солдат — дебилов, которые из армии вылетят прямо в тюрьму и которых возьмут на работу только кладовщиками, хотя после его рапорта даже кладовщиками не возьмут. Орал на меня, преподавателя, который обязан следить за порядком, а не сам участвовать в балагане. Орал на Йону, пускай катится к матери в Сдерот, с него довольно.
Мы молчали, как упрямые дети. Ветер разносил наш снег по кустам. Йона сумрачно плакала. Охрипнув, Натан пообещал, что мы еще пожалеем, и подвел итоги:
- Йона, домой!
Подвывая, Йона побежала через лужайку. Натан развернулся, не дожидаясь. Она в три прыжка его догнала и вдруг подпрыгнула и повисла на нем, обхватив за шею руками и прижавшись к спине. Он задергался, пытаясь стряхнуть её вниз, но не вышло. Так они и ушли - высокий сердитый дядька с рыжей девочкой на спине.
- Вот паршивка, - сказал Максим.
Что да, то да.

- Эстер, а сегодня тебя причесать?
Паршивка с заплаканными глазами просочилась в закрытую дверь. Я почесала голову под волосами. Везде порошок.
- Потом обсудим. Чего там творится?
- Плохо творится. Солдаты письмо написали, что они просят прощенья, собрали деньги. А папа их выгнал. И снова кричал. Что никаких денег ему не надо, надо пять огнетушителей, которых больше нету на базе Южного Округа, потому что военное положение. А у боевых солдат мозгов как у восьмилетней девчонки, и чтобы все катились отсюда к черту. Эстер, у тебя случайно есть огнетушитель? А лучше пять.

Огнетушителя у меня случайно не было. Огнетушитель случайно был не у меня… Как там сказал Максим? Летом два месяца военного положения? Точно, тогда выходили из Газы. А я лежала в больнице со вторым переломом локтя.
Мне делали операцию, понадобилась кровь для переливания. Я была без сознания и не помню, мама сказала, сдавать приехал Ицик, двоюродный брат, он удачно в отпуске был. Но Ицик тоже служил в пехоте в Газе! А вся пехота без отпусков!
Кровь сдали быстро, операцию задерживать не пришлось. Папа хвалился когда-то, «отрицательный резус, мое наследство, на стороне не найти». У мамы резус положительный. И про Ицика она рассказала как-то вскользь...

Потому что это папа тогда приезжал. Потому что у неё был его телефон.

Да почему же «был». Есть...
П.5. Четырнадцать лет она запрещала мне даже думать. Клялась, у нее и концов не осталось. Я не искала, я же предатель. А сама она, значит, сидела с его телефоном? Звонила, жаловалась? Просила?
И он — согласился.

- Йона, паршивка, куда ты дела мою резинку?
- Ой. Она дома, я ее на руку надевала!
- Вот сбегай домой, пожалуйста, и принеси. Давай, давай.
Хотя бы на пять минут станет тихо.
«Красный цвет, красный цвет, красный цвет», - донеслось из окон.

Здравствуй, папа. Мне срочно нужен огнетушитель. А лучше пять.

* * *
Здравствуй, мама. Я знаю, ты это читаешь, хотя и сердито. Я хотела сказать тебе спасибо.
Папа очень смеялся и дал нам огнетушители для Натана, их на следующий день привез Эйтан каким-то внутренним рейсом, он водитель на папиной базе. Эйтан похудел, но всего на пять килограммов, надо еще на тридцать, а то, говорит, грузовик проседает. Папа стал завскладом. Оба передают тебе привет.
И вот еще что. Я не предатель.
Эстер, красный цвет.
Показать спойлер


© Виктория Райхер. Эстер, красный цвет.
Таша
ДЕНЬ ЗНАНИЙ

Папа Карло
собирает ребенка в школу:
рука, еще рука,
так, нога...
так.

Раздумывает, не посадить ли на клей голову,
но решает оставить как есть,
на шпоночном соединении - для вящей передачи
крутящего момента.
"Всё равно ведь притащит под мышкой,
хорошо, если не забудет, - думает старик.
- И как они вечно
умудряются не отломать нос,
гоняя ею в футбол?"

Папа Карло убирает инструменты, сослепу
укалывает палец шилом.
Выступает капелька крови.
Буратино внимательно разглядывает каплю,
хмурится, берет шило,
закусив деревянную губу, тычет себе в палец:
ничего.
Буратино глубоко вздыхает, закрывает глаза,
прижимается к старику, обнимает его,
насколько хватает длины
лучинных ручонок.

Так они пребывают некоторое время,
молча.
О чем и говорить.
Нынче - День знаний. Эти двое
очень хорошо знают друг друга.

© Сергей Круглов
Таша
Ханука — праздник бытовых чудес. Он не о том, что бывает, если хорошо себя вести, он о том, что вообще бывает. Немножко тут, капельку там, по сусекам поскрести, по подвалам подмести, искоса посмотреть, голову наклонить, добавить масла и размешать. И, конечно, зажечь свечу.

Я хожу по улицам и ловлю глазами праздничную мелочь. Рассовываю по карманам, коплю на черный день. Смотри, смотри. Всю неделю прямо сейчас здесь происходит крошечное домашнее чудо, которое заключается только в том, что нигде в другом месте такого нет.
* * *
На поле в парке играют две женские футбольные команды. Я застреваю посмотреть: красиво играют.

С краю поля болеют зрители, среди них кудрявый малыш в футболке с надписью «чемпион». Смотрит, не отрываясь.
- Папа, - спрашивает завороженно, - а мальчики тоже могут играть в футбол?
Задерживаю дыхание. Длинный папа, держащий чемпиона на плечах, косится по сторонам и веско отвечает:
- Безусловно, Рони. В футбол могут играть АБСОЛЮТНО ВСЕ.

* * *
В рифму, совершенно в другом городе компания тоже гоняет мяч. Трое смуглых ребят восточного вида, белокурый русский, вратарь с длинными пейсами, двое эфиопов и араб.

- Елена! - кричат игроки высокому русскому, - Елена, бей на правый край!

Я вспоминаю, что в футбол могут играть абсолютно все: у светловолосого нападающего Елены из-под куртки видна помятая юбка. Елена подпрыгивает и бьет, игроки задирают головы и глядят, мяч летит по дуге, отражаясь в лужах. Тут бы появиться пяти разноцветным мамам (две темнокожих, три горбоносых, одна в хиджабе, одна в парике, ну и последняя, видимо, с балалайкой наперевес), но вместо них раздается приятный бас:

- Пончики, пончики! Налетай! - это хабадники несут Слово Божье, воплощенное в калориях и варенье.

Команда распадается и бежит наперегонки. Бородатый податель пончиков покачивает подносом, видит их восьмерых и комментирует:
- О! Ханукия!

Вдоль подноса идет полосатый кот, делая вид, что он тут просто так.

© Виктория Райхер. Полностью здесь
Таша
вдарили морозы
наши пацаны
тёплые надели
под штаны штаны
© Сыр

Показать спойлер
выглянул в окошко
снова снег идёт
я пошёл на кухню
вскрыл себе компот
© zlobins

возле ёлки пляшут
детвора и дед
детям нужен праздник
деду в туалет
© estь

ранним зимним утром
выйдя в темноту
я копал машину
выкопал не ту
© Lunnaia

что то не похоже
что олег зачах
вон лежат какие
щёки на плечах
© КВ

всё ж наверно снова
мужа заведу
кто то нужен дома
доедать еду
© Диковинка

семьдесят процентов
жизни это боль
тридцать крепкий кофе
или алкоголь
© Л.М.

ранним зимним утром
вышел на крыльцо
лёгкий бриз сдувает
с черепа лицо
© ZAK

заливная рыба
заливной салат
заливной евгений
едет в ленинград
© vicugna

новый год не нужен
это нам мозги
пудрят для наживы
кокакологи
© Сыр

дедушке морозу
напишу письмо
попрошу немного
но всего всего
© ВайшуМайт

я хотел как лучше
вышло как всегда
ничему не учат
грабли и года
© Белый

вместе с кока колой
честно говоря
праздник не приходит
надо вискаря
© Sushami

ну бывает вася
не грусти крепись
ну не оказалось
под пушапом сись
© мурло

время лечит раны
убирает швы
а потом шлифует
кожу головы
© Сыр

скоро скучный праздник
грустный новый год
скоро чудо снова
не произойдёт
© Ковалева

возле трупа ёлки
дети каждый год
водят сатанинский
киндер хоровод
© Пью

начинаем лена
с чистого листа
в брюках постирались
наши паспорта
© luka

ровно в восемнадцать
счастья срок истёк
с маминой работы
не дадут кулёк
© O-la-lapina

как прекрасны звёзды
в середине дня
кто бы из колодца
вытащил меня
© Игорь Конарев

новый год приходит
хочешь или нет
стих читай пока не
выбит табурет
© ЮмиЛада
Показать спойлер
Таша
Здесь отставали всякие часы,
И потому она не торопилась.
Стоял февраль, закончились чернила,
Сошли с ума напольные весы.

Ах, от рутины этой кто бы спас...
День становился длинным постепенно,
Отцовский свитер был ей по колено,
А мамины наряды – в самый раз.

Она любила тёплое питьё,
Большие чашки, запах кардамона,
Носила сапоги не по сезону,
И это не заботило её.

Он приезжал обычно в выходной –
Всё обнимал, взъерошивая чёлку,
Она тогда болтала без умолку,
И он всегда любил её такой.

О, как хотелось, чтобы ничего
Не нарушало этого порядка.
А волшебство – воровано и кратко,
Но всё равно, по сути, волшебство.

Он с ноября ни разу не звонил.
Она не хочет знать, что это значит.
О, как неспешно время стрелки тащит.
Достать чернил, сперва достать чернил...
2016

© Елена Касьян
Таша
Показать спойлер
Большую часть железнодорожных путей разобрали в начале шестидесятых, когда мне было три или четыре года. Железную дорогу обкорнали. Это означало, что, кроме Лондона, уже больше никуда не поедешь, и городок, в котором я жил, превратился в последний на ветке.
Мое первое достоверное воспоминание: мне полтора года, мама в больнице рожает сестру, бабушка отводит меня на мост и поднимает повыше, чтобы я посмотрел на поезд внизу, который пыхтит и дымит, точно черный железный дракон.
Еще через несколько лет загнали на запасный путь последний паровоз, а с паровозами исчезла и сеть рельсов, соединявших поселок с поселком, городок с городком. Я не знал, что поезда скоро канут в Лету. К тому времени, когда мне исполнилось семь, они уже отошли в прошлое.
Мы жили в старом доме на окраине городка. Раскинувшиеся за ним поля стояли пустые под паром. Я обычно перелезал через забор и читал, лежа в тени чахлого куста, или, если меня тянуло к приключениям, исследовал местность вокруг пустой усадьбы по соседству. Там был зацветший и затянутый ряской декоративный пруд, а над ним – низкий деревянный мостик. В своих вылазках по садам и лесу я ни разу не встречал садовников или сторожей и в дом войти тоже не пытался. Это означало бы напрашиваться на неприятности, а кроме того, я свято верил, что во всех пустых старых домах водятся привидения.
Не в том дело, что я был доверчивым, просто верил во все темное и опасное. Частью моего мальчишеского кредо было, что ночь принадлежит призракам и ведьмам – голодным, взмахивающим широкими рукавами и одетым во все черное.
Обратное тоже было верным, утешительно верным: днем безопасно.
Ритуал: в последний день занятий я по дороге домой снимал ботинки и носки и, неся их в руках, шел, ступая по твердой каменистой тропинке розовыми и нежными пятками. Обувь во время летних каникул я надевал только по принуждению. Я упивался моей свободой, пока осенью снова не начиналась учеба.
Когда мне было семь, я обнаружил тропку в лесу. Стоял жаркий летний день, и я забрел далеко от дома.
Я обследовал окрестности. Шел мимо помещичьего дома с его слепыми, забранными ставнями окнами, через усадьбу, а потом через незнакомый лес. Сползя с крутого откоса, я оказался на неизвестной мне тенистой тропке, к которой вплотную подступили деревья. Немногие лучи, пробивавшиеся сквозь их кроны, окрасились зеленью и золотом, и я стал думать, что попал в сказочную страну.
Вдоль тропинки журчал ручеек, кишевший крохотными прозрачными козявками. Выловив несколько, я смотрел, как они дергаются и извиваются у меня в пальцах. Потом положил их назад в воду.
Я неспешно пошел по тропинке. Она была совершенно прямой и заросла невысокой травой. Время от времени я находил просто потрясающие камешки: пузырчатые, расплавленные кругляши, коричневые, пурпурные и черные. Если подержать такой на свет, увидишь все цвета радуги. Я был убежден, что они необычайно ценные, и набил ими себе карманы.
Так я и шел по тихому золотисто-зеленому коридору, и никто мне не встретился. Ни есть, ни пить мне не хотелось. Мне просто было интересно, куда ведет тропка. Она же шла точно по прямой и была совершенно ровной. Тропка ничуть не менялась, чего не скажешь про окружающее. Сначала я шел по дну оврага, и по обе стороны от меня почти отвесно поднимались травянистые откосы. Позже тропинка побежала по гребню, и, шагая по ней, я видел внизу кроны деревьев и изредка крыши далеких домов. Моя тропка оставалась прямой и ровной, и я шел по ней через холмы и долины, через долы и горы. Пока наконец в одной из долинок не вышел к мосту.
Он был построен из красного кирпича и высокой аркой залег над моей тропкой. По обе стороны от него в откосах были вырублены каменные ступени, а наверху этих лестниц имелись небольшие деревянные калитки.
Я удивился, увидев хоть какой-то признак людей на своей тропинке, которую уже с уверенностью стал считать естественным геологическим образованием (я недавно услышал про это в классе), как, например, вулкан. И скорее из чистого любопытства, чем по иной причине (ведь я же был уверен, что прошел многие сотни миль и очутиться мог где угодно), поднялся по ступеням и толкнул в калитку. И оказался на ничейной земле.
Верхняя часть моста была из засохшей глины. По обеим сторонам простирались луга. Нет, не совсем так: справа было пшеничное поле, слева просто росла трава. В засохшей глине виднелись отпечатки гусениц гигантского трактора. Чтобы удостовериться, я пересек мост: никаких топ-топ, мои босые ноги ступали беззвучно.
На много миль ничего: только поля, пшеница и деревья.
Подобрав один колосок, я вытряс сладкие зерна и, раздавив между пальцев, стал задумчиво жевать.
Тут я понял, что мне начинает хотеться есть, и спустился по лестнице на заброшенные рельсы. Пора было возвращаться домой. Я не заблудился, мне нужно было только пойти по моей тропинке назад.
Под мостом меня ждал тролль.
– Я тролль, – сказал он. Потом помедлил и добавил, точно ему пришло это в голову с запозданием: – Боль-соль-старый-тролль.
Он был огромным, макушкой доставал до свода арки. Он был почти прозрачным: мне были видны кирпичи и деревья за ним, смутно, но все же видны. Он был воплощением всех моих кошмаров. У него были огромные крепкие зубы и жуткие когти, а еще сильные волосатые руки. Волосы у него были длинные и косматые, как у маленьких пластмассовых кукол-голышей моей сестры, и глаза навыкате. Он был голый, и между ног у него из спутанных волос свисал длинный пенис.
– Я тебя слышал, Джек, – сказал он похожим на ветер голосом. – Я слышал, как ты топ-топал по моему мосту. А теперь я съем твою жизнь.
Мне было всего семь, но ведь стоял белый день, поэтому, насколько мне помнится, я не испугался. Детям легко иметь дело со сказочными существами: они прекрасно снаряжены, чтобы с ними договариваться.
– Не ешь меня, – сказал я троллю.
На мне была коричневая футболка в полоску и коричневые вельветовые штаны. Волосы у меня тоже были почти коричневые, а недавно выпал один зуб. Я учился свистеть в дырку, но еще едва-едва получалось.
– Я съем твою жизнь, Джек, – повторил тролль. Я посмотрел троллю прямо в лицо.
– Скоро по этой тропинке придет моя старшая сестра, – солгал я, – а она гораздо вкуснее меня. Лучше съешь ее.
Тролль потянул носом воздух и улыбнулся.
– Ты здесь совсем один, – сказал он. – На тропинке никого больше нет. Совсем никого. – Тут он наклонился и провел по мне пальцами: точно бабочки запорхали у моего лица, так прикасается слепой. Потом он понюхал пальцы и качнул головой. – У тебя нет старшей сестры. Только младшая, и сегодня она у своей подруги.
– И ты все это узнал по запаху? – изумленно спросил я.
– Тролли чуют запах радуг, тролли чуют запах звезд, – печально прошептало сказочное существо. – Тролли чуют запах твоих снов еще до того, как ты родился. Подойди поближе, и я съем твою жизнь.
– У меня в кармане драгоценные камни, – сказал я троллю. – Возьми их вместо меня. Смотри. – Я показал ему чудесные оплавленные камешки, которые нашел на тропинке.
– Шлак, – сказал он. – Выброшенные отходы паровозов. Для меня ценности не представляют.
Он широко открыл рот. Я увидел острые зубы. Изо рта у него пахло лиственным перегноем и обратной стороной всех на свете вещей.
– Есть. Хочу. Сейчас.
Мне казалось, он становится все плотнее, все реальнее; а мир снаружи тускнеет и блекнет.
– Подожди. – Я уперся пятками во влажную землю под мостом, пошевелил пальцами ног, изо всех сил цепляясь за реальный мир. Я посмотрел в его огромные глаза. – Зачем тебе есть мою жизнь? Еще рано. Я… мне только семь лет. Я вообще еще не жил. Есть книги, которых я еще не прочел. Я никогда не летал на самолете. Я даже свистеть пока не умею. Может, отпустишь меня? Когда я стану старше и мяса наращу побольше, я к тебе вернусь.
Тролль уставился на меня глазами, огромными как фары у паровоза. Потом кивнул.
А я повернулся и пошел назад по тихой прямой тропке, которая бежала там, где когда-то тянулись железнодорожные рельсы. Некоторое время спустя я побежал.
Я топал в зеленом свете по рельсам, пыхтя и отдуваясь, пока не почувствовал укол боли под ребрами, настоящее колотье в боку, и держась за этот бок побрел домой.

По мере того как я становился старше, начали исчезать поля. Одно за другим, борозда за бороздой. Вылезали как грибы дома с дорогами, названными по именам полевых цветов и респектабельных писателей. Наш дом, наш старый, обветшавший викторианский дом был продан, его снесли, сад разбили на участки. Коттеджи строились повсюду.
Однажды я заблудился среди новых участков, захвативших пустоши, на которых я когда-то знал каждый куст. Но я не слишком расстраивался, что исчезают поля. Старый помещичий дом купила транснациональная корпорация, и на месте усадьбы построили коттеджи.
Восемь лет прошло прежде, чем я вернулся на старые железнодорожные пути, а когда вернулся, то не один.
Мне было пятнадцать; за это время я дважды сменил школу. Ее звали Луиза, она была моей первой любовью. Я любил ее серые глаза, ее тонкие светло-русые волосы и неловкую походку (точно у олененка, который только учится ходить, – звучит, конечно, не слишком оригинально, за что и извиняюсь): когда мне было тринадцать, я увидел, как она жует жвачку, и запал на нее, как падает с моста самоубийца.
Самая большая моя беда заключалась в том, что мы были лучшими друзьями и оба встречались с другими. Я никогда ей не говорил, что ее люблю, даже что она мне нравится. Мы были не разлей вода.

В тот вечер я был у нее в гостях: мы сидели в ее комнате и слушали «Ratus Norvegicus»
[7]
, первый диск «Стрэнглерс».

Панк еще только зарождался, и все казалось таким увлекательным: число возможностей в музыке и во всем остальном представлялось бесконечным. Наконец мне пришла пора идти домой, и она решила прогуляться со мной. Мы держались за руки – совершенно невинно, просто добрые друзья, – и неспешно прошли весь десятиминутный путь до моего дома.
Ярко светила луна, весь мир был лишенным красок, но четким, а ночь теплой.
Мы подошли к моему дому. Увидели свет внутри и остановились на дорожке. Потом поговорили про группу, которую я организовывал. Внутрь мы не пошли.
Теперь уже я решил проводить ее домой. Поэтому мы пошли назад.
Она рассказывала про баталии с младшей сестрой, которая ворует у нее духи и косметику. Луиза подозревала, что сестра занимается сексом с мальчиками. Сама Луиза была девственницей. Мы оба были.
Мы стояли на дороге у ее дома, стояли под фонарем и смотрели на черные губы и бледно-желтые лица друг друга. И улыбались.
А потом просто пошли, выбирая тихие проселки и пустые тропинки. С одного застраиваемого участка тропинка вывела нас к леску, и мы пошли по ней дальше.
Тропинка была прямая и темная, но огни в далеких домах сияли как упавшие на землю звезды, и луна давала достаточно света, чтобы видеть, куда ставишь ногу. Один раз мы испугались, когда перед нами что-то зашаркало и фыркнуло, а подойдя поближе, увидели, что это барсук, и тогда рассмеялись, обнялись и пошли дальше.
Мы тихонько несли чепуху: о чем нам мечтается, чего хочется, что думается.
И все это время мне хотелось ее поцеловать, потрогать грудь, быть может, положить руку между ног. Наконец я увидел свой шанс. Над тропинкой повис старый кирпичный мост, и мы под ним остановились. Я прижался к ней. Ее губы раскрылись под моими.
И вдруг она застыла, одеревенела.
– Привет, – сказал тролль.
Я отпустил Луизу. Под мостом было темно, но силуэт тролля точно сгущал черноту.
– Я ее заморозил, – сказал тролль, – чтобы мы могли поговорить. А теперь я съем твою жизнь.
Сердце у меня отчаянно колотилось, я почувствовал, что дрожу. – Нет.
– Ты сказал, что ко мне вернешься. И вернулся. Ты научился свистеть?
– Да.
– Это хорошо. Я никогда не умел свистеть. – Потянув носом воздух, он кивнул. – Я доволен. Ты увеличился годами и опытом. Больше еды.
Схватив Луизу, эту напряженную зомби, я подтолкнул ее вперед.
– Не ешь меня. Я не хочу умирать. Возьми ее. Готов поспорить, она гораздо вкуснее меня. И она на два месяца меня старше. Почему бы тебе не съесть ее?
Тролль молчал.
Он обнюхал Луизу с головы до ног, потянул носом воздух у ее ступней, паха, груди и волос. Потом посмотрел на меня.
– Она невинна, – сказал он. – А ты нет. Ее я не хочу, я хочу тебя.
Подойдя к концу туннеля под мостом, я поглядел вверх на звезды в ночи.
– Но я столько всего еще никогда не делал, – сказал я отчасти себе самому. – Вообще никогда. Ну, я никогда не занимался сексом. И в Америке никогда не был. Я не… – Я помедлил. – Я вообще ничего не сделал. Пока не сделал. Тролль промолчал.
– Я мог бы к тебе вернуться. Когда стану старше. Тролль молчал.
– Я вернусь. Честное слово вернусь.
– Вернешься ко мне? – спросила Луиза. – Почему? Ты куда-то уходишь?
Я обернулся. Тролль исчез, в темноте под мостом стояла девушка, которую, мне казалось, я люблю.
– Домой, – сказал я. – Мы идем домой. На обратном пути мы не разговаривали.
Она стала встречаться с барабанщиком из созданной мной группы и много позже вышла замуж за кого-то еще. Однажды мы столкнулись в поезде, это было уже после ее свадьбы, и она спросила, помню ли я ту ночь.
Я сказал, что да.
– Ты правда мне в ту ночь очень нравился, Джек, – сказала она. – Я думала, ты меня поцелуешь. Я думала, что ты пригласишь меня на свидание. Я бы согласилась. Если бы ты пригласил.
– Но я этого не сделал.
– Да, – сказала она. – Не сделал.
Волосы у нее были острижены очень коротко. Эта прическа ей не шла.
Я никогда больше ее не видел. Подтянутая женщина с натужной улыбкой не была той девушкой, которую я любил, и от разговора с ней мне стало не по себе.
Я перебрался в Лондон, а потом, несколько лет спустя, назад в родные края, но сам городок уже был не тот, что я помнил: не было ни полей, ни ферм, ни узких каменистых тропинок; и как только возникла возможность, я переехал снова – в крохотный поселок в десяти милях по шоссе. Я переехал с семьей (к тому времени я женился и наш сын только-только начал ходить) в старый дом, много лет назад там была железнодорожная станция. Шпалы выкопали, и чета стариков напротив выращивала на их месте овощи.
Я старел. Однажды утром я нашел у себя седой волос, а чуть позже услышал свой голос в записи и осознал, что звучит он в точности, как у моего отца.
Работал я в Лондоне, занимался анализом акустики залов и выступлений разных групп для одной крупной компании записи. Почти каждый день ездил в Лондон поездом, иногда возвращался по вечерам.
Мне пришлось снимать крохотную квартирку в Лондоне: трудно ездить взад-вперед, если группы, которые ты проверяешь, выползают на сцену лишь к полуночи. А еще это означало, что не было проблем со случайным сексом, если хотелось, а мне хотелось.
Я думал, что Элеонора (так звали мою жену, наверное, мне следовало упомянуть об этом раньше) ничего про других женщин не знает, но однажды зимним днем, приехав из увеселительной командировки в Нью-Йорк на две недели, я вернулся в пустой и холодный дом. Она оставила мне даже не записку, а настоящее письмо. Пятнадцать страниц, аккуратно отпечатанных на машинке, и каждое слово на них было правдой. Включая постскриптум: Ты меня по-настоящему не любишь. И никогда не любил».
Надев теплое пальто, я вышел из дому и просто пошел куда глаза глядят, ошеломленный и слегка оцепеневший.
Снега не было, но землю сковал мороз, и у меня под ногами скрипели листья. Деревья казались черными скелетами на фоне сурово-серого зимнего неба. Я шел по шоссе. Меня обгоняли машины, спешившие в Лондон и из него. Однажды я споткнулся о ветку, наполовину зарытую в куче бурых листьев, разорвал брюки и оцарапал ногу.
Я добрел до ближайшей деревушки. Шоссе под прямым углом пересекало речку, а вдоль нее шла тропинка, которой я никогда раньше тут не видел, и я пошел по ней, глядя на полузамерзшую речку. Река журчала, плескалась и пела.
Тропинка уводила в поля и была прямой и поросшей жухлой травой.
У тропинки я нашел присыпанный землей камешек. Подняв его и счистив глину, я увидел, что это оплавленный кусок чего-то буро-пурпурного со странным радужным отблеском. Я положил его в карман и сжимал в руке на ходу, его ощутимое тепло успокаивало.
Река петляла по полям, а я все шел и шел и лишь через час заметил первые дома – новые, маленькие и квадратные – на набережной надо мной.
А потом увидел перед собой мост и понял, где оказался: я был на старом железнодорожном пути, только вот шел по нему с непривычной стороны.
Я остановился под красной кирпичной аркой моста – среди оберток от мороженого, хрустящих пакетов и одинокого, печального использованного презерватива, стоял и смотрел, как дыхание облачком вырывается у меня изо рта в холодный сумеречный воздух.
Кровь у меня на брюках засохла.
По мосту надо мной проезжали машины, я слышал, как в одной громко играет радио.
– Эй? – негромко позвал я, чувствуя себя неловко, чувствуя себя нелепо. – Эй?
Ответа не было. Ветер шуршал пакетами и листвой.
– Я вернулся. Я же сказал, что вернусь. И вернулся. Эй? Тишина.
Тогда я заплакал, глупо, беззвучно зарыдал под мостом. Чья-то рука коснулась моего лица, и я поднял глаза.
– Не думал, что ты вернешься, – сказал тролль.
Теперь он был одного со мной роста, но в остальном не изменился. Его длинные волосы свалялись, в них запуталась листва, а глаза были огромными и одинокими.
Пожав плечами, я вытер лицо рукавом пальто.
– Я вернулся.
Показать спойлер


По мосту над нами, крича, пробежали трое детей.
– Я тролль, – прошептал тролль жалобным испуганным голосом. – Соль-боль-старый-тролль.
Его била дрожь.
Протянув руку, я взял его огромную когтистую лапу.
– Все хорошо, – сказал я ему. – Честное слово, все хорошо.
Тролль кивнул.
Он повалил меня на землю, на листья, обертки и презерватив и опустился на меня сверху. А потом поднял голову, открыл пасть и съел мою жизнь, разжевав крепкими, острыми зубами.
Закончив, тролль встал и отряхнулся. Опустив руку в карман своего пальто, он вынул пузырчатый, выжженный шлак.
И протянул его мне.
– Это твое, – сказал тролль.
Я смотрел на него: моя жизнь сидела на нем легко, удобно, словно он носил ее годами. Взяв из его руки кусок шлака, я его понюхал. И. почуял запах паровоза, с которого он упал давным-давно. Я крепче сжал его в волосатой лапе.
– Спасибо, – сказал я.
– Удачи, – отозвался тролль.
– М-да. Что ж. Тебе тоже.
Тролль усмехнулся мне в лицо.
А потом повернулся ко мне спиной и пошел той же дорогой, которой пришел я, к поселку, в пустой дом, который я оставил сегодня утром, и насвистывал на ходу.
С тех пор я здесь. Прячусь. Жду. Я – часть моста.
Из теней я смотрю, как мимо проходят люди: выгуливают собак или разговаривают, вообще делают то, что делают люди. Иногда они останавливаются под моим мостом – отдохнуть, помочиться, заняться любовью. Я наблюдаю, но молчу, а они никогда меня не видят.

Соль-боль-старый-тролль.

Я останусь здесь в темноте под аркой. Я слышу, как вы там ходите, как вы там топ-топаете по моему мосту.
О да, я вас слышу.
Но не выйду.

Нил Гейман Троллев мост
Таша
И никуда не денешься,
плачь не плачь,
так отворяют облако
в полынью,
так обнимают мёрзлого в грубый плащ,
«всё обойдётся», - скажут,
а после пьют…
Странное дело –
думаешь, всё пережил,
чёркаешь календарь или куришь в ночь,
тащишь свои долги
из последних жил,
а вот едва замешкался –
не помочь.
Странное дело –
вымарал каждый слог,
где про любовь, про стерпится,
про навек…
а над тобой склоняется добрый бог
и осторожно гладит
по голове.
И никуда не денешься,
злись не злись,
но просыпаться будем по одному.
Так проживают зиму, как будто жизнь,
и потихоньку вносят себя
в весну.

© Елена Касьян